Аристов Павел

[1828, Москов. губ. — ?]

Каторжник Омской крепости. Из неслужащих дворян Московской губернии. 27 октября 1849 г. прибыл в каторжную работу на 10 лет за «ложное возведение на невинных лиц государственного преступления» с лишением «всех прав состояния» (Николаевский К. Товарищи Ф. М. Достоевского по каторге // Исторический вестник. 1898. № 1. С. 221; см. также: РГВИА. Ф. 312. Оп. 2. Д. 1664). П. К. Мартьянов вспоминает об Аристове: «Художник, доносчик и друг плац-майорского денщика Федьки — был Аристов, когда-то принадлежавший к кучке золотой молодежи. Прокутив в молодости состояние и исподличавшись потом на добытии средств, он поступил в сыщики. Здесь, желая сделать поскорее карьеру, оговорил до десятка неповинных людей в противоправительственном заговоре, и, когда оказалось по расследовании, что это всё ложь, понес то наказание, которое злоумышленно готовил другим» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1. С. 339).

Об Аристове подробно рассказывает в своих воспоминаниях каторжник Ш. Токаржевский: «Аристов, 19-летний юноша, с бледным, измученным лицом, носящим явные следы тяжкой болезни, прибыл в омскую каторгу из Петербурга на 10 дней раньше Токаржевского и других его товарищей-поляков. Когда его спросил Олех Мирецкий, почему на нем такое отрепье, он отвечал, что в Тобольске его соединили с партией негодяев, и те его обокрали. Он не желал сообщить, за что его осудили в каторгу, но давал понять, что терпит за свои политические убеждения. Он часто вспоминал какую-то графиню Завадовскую, прикрывался тайною и разыгрывал роль пресловутого агитатора. Милый Олех поделился с Аристовым своим ничтожным имуществом, так как его пожитки, отданные конвойным с просьбой скрыть их от майора, последние присвоили себе. Одним словом, рассказы Аристова показались Мирецкому правдоподобными, и он предлагал Токаржевскому и другим полякам принять его в свое товарищество и жить с ним, как с братом. Если бы не Иосиф Богуславский, внимательно всмотревшийся в этого шалопая и воспротивившийся предложению Олеха, эта змея влезла бы в пазуху полякам <...> В каторге прозвали Аристова “Крапо”. Осмотревшись немного, он начал искать повода к новым доносам и шпионству. Прежде всего он старался приобрести расположение плац-майора. Для этого он рекомендовал себя художником-портретистом и начал рисовать портрет “Васьки”. Добившись расположения начальника, “Крапо” нашел возможность употребить в дело свои шпионские способности. Он доносил “Ваське” обо всем, что делалось в каторге, и о том, чего никогда не было, никого не щадя. Бедный Мирецкий, поделившийся с Аристовым остатками своего имущества, благодаря клеветническим доносам его, с каждым разом терпел всё большие преследования, проводя дни и ночи в карцере. И других поляков не щадил Аристов за то, что они оттолкнули его от себя.

Васька узнал через Крапо, кто играет в карты, кто проносит и продает водку в каторге; но он не узнал, что Крапо его обманывает, обкрадывает. Крапо возбуждал против поляков всю каторгу, называя их доносчиками и шпионами. Он против них соединился с отъявленными бродягами, которые заискивали в нем, так как он бывал по целым дням в доме плац-майора, развлекая последнего россказнями о Петербурге и рисуя с него портрет. Портрет этот подорвал авторитет Аристова. Почти год позировал Васька перед “Крапо”, из-под кисти которого вместо фигуры и лица Кривцова выходило какое-то бесформенное чудовище. Увидев себя обманутым, “Васька” сильно рассвирепел; повалил псевдоартиста на пол, избил его ногами, приказал конвойным отправить его в тюрьму и назначить на самые тяжелые работы. Сравнив пачкотню “Крапо” с рисунками Бема и Богуславского, плац-майор возымел о поляках высокое понятие, что выразил по-своему: велел созвать арестантов во двор и сообщил, что Аристов — доносчик и клеветник, что поляки наилучшие люди, что кто осмелится оклеветать их, тот получит 500 розог.

Заключенный под арест, презираемый всеми каторжниками, Аристов не покаялся: он подделывал паспорты, делал фальшивые деньги и, наконец, составил план побега из каторги.

Он подговорил кучера генерал-майора Воробьева, цыгана, каторжника Кулешова и конвойного. Кучер должен был выехать с экипажем генерала и поджидать за городом в условленном месте. Всё было хорошо обдуманно, приготовлено, но Воробьев каким-то образом узнал о плане побега и сообщил коменданту. Произвели обыск в том месте, где работал Аристов, и нашли несколько готовых печатей, формы для фальшивых денег, бумагу для паспортов. Присудили Аристова к 300 розог, но он получил только 70, потому что экзекутор не мог примириться, что можно сечь дворянина. После наказания розгами Аристов сблизился с одним из заключенных по фамилии Котляр. Котляр наказан был за то, что из-под его конвоя бежали три уголовных. И вот в 1853 г., когда Котляр с каким-то рекрутом конвоировал “Крапо”, Кулешова и Громова на работы, то убежали: Котляр, Аристов и Кулешов. “Крапо” раньше приготовил уже паспорта; беглецам оставалось найти место, где они могли бы укрыться, пока отрастут усы и волосы на голове. Где они скрывались, неизвестно, но через 17 дней они были схвачены и отданы под суд. Кулешову присудили 500 палок, “Крапо” — 1000, Котляру — 2000; кроме того, всем назначено 10 лет работ в Усть-Каменогорске...» (Браиловский С. Н. Ф. М. Достоевский в Омской каторге и поляки // Исторический вестник. 1908. № 4. С. 195–198).

В деле из архива III Отделения «По доносу дворянина Аристова о существующем в С.-Петербурге тайном обществе» говорится, что 20 ноября 1847 г. Павел Аристов донес в III Отделение на ряд лиц, якобы составивших тайное общество, причем они будто бы «объявили ему, что общество имеет намерение посягнуть на жизнь царской фамилии, замысел сей исполнить в театре и потом провозгласить в России республику», а он, Аристов, согласился быть членом общества с желанием «предупредить правительство о столь преступных замыслах» и просил снабдить его деньгами на расходы по этому делу, взяв из III Отделения 274 рубля серебром и представив список членов общества из 89 человек. Однако в бумагах арестованных «ничего примечательного и подающего сомнение о принадлежности <...> к какому-нибудь обществу не оказалось». Родственник Аристова, коллежский асессор Шелехов, представил в III Отделение письма к нему отчима Аристова А. Б. Берковского, в которых он характеризовал пасынка: «...Он вор — по призванию, преступник — по инстинкту, не по нужде», а к письмам А. Б. Берковского было приложено письмо к нему дяди Аристова Н. И. Панова, где тот писал о племяннике: «Нельзя было полагать, чтобы натура человека, еще столь молодого, могла быть до такой степени испорчена. Кроме известных Вам похождений с векселями, он порядочно меня обокрал <...>. Наделал скрытно от меня долгов <...>. Я твердо убежден, что он неисправим». Выяснилось, что в Воронеже Аристов сидел в остроге за кражу, в Твери обокрал дядю, в Рязани, выдавая себя за высокопоставленное лицо, собирал деньги, в Москве ввязался в спекуляцию и, наконец, в Петербурге признался в своей клевете, «посредством которой желал выслужиться перед правительством».

В «Записках из Мертвого дома» при первом упоминании Аристов никак не назван. Сказано только, что это «низкое и подленькое создание, страшно развращенное, шпион и доносчик по ремеслу. Я слышал о нем еще до прихода в острог и с первых же дней прервал с ним всякие отношения». Далее Достоевский называет Аристова «А–в» и дает ему гневно-презрительную характеристику: «Это был самый отвратительный пример, до чего может опуститься и исподлиться человек и до какой степени может убить в себе всякое нравственное чувство, без труда и без раскаяния. А–в был молодой человек, из дворян, о котором я уже отчасти упоминал, говоря, что он переносил нашему плац-майору всё, что делается в остроге, и был дружен с его денщиком Федькой. Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и, чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть решился продать кровь десяти человек для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное дело. Его скоро обличили; в донос свой он впутал невинных людей, других обманул, и за это его сослали в Сибирь, в наш острог, на десять лет. Он еще был очень молод, жизнь для него только что начиналась. Казалось бы, такая страшная перемена в его судьбе должна была поразить, вызвать его природу на какой-нибудь отпор, на какой-нибудь перелом. Но он без малейшего смущения принял новую судьбу свою, без малейшего даже отвращения, не возмутился перед ней нравственно, не испугался в ней ничего, кроме разве необходимости работать и расстаться с кондитерскими и с тремя Мещанскими. Ему даже показалось, что звание каторжного только еще развязало ему руки на еще большие подлости и пакости. “Каторжник, так уж каторжник и есть; коли каторжник, стало быть, уж можно подличать, и не стыдно”. Буквально, это было его мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе как об феномене. Я несколько лет прожил среди убийц, развратников и отъявленных злодеев, но положительно говорю, никогда еще в жизни я не встречал такого полного нравственного падения, такого решительного разврата и такой наглой низости, как в А–ве. У нас был отцеубийца из дворян; я уже упоминал о нем; но я убедился по многим чертам и фактам, что даже и тот был несравненно благороднее и человечнее А–ва. На мои глаза, во всё время моей острожной жизни, А–в стал и был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с неутолимой жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен был хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на всё, лишь бы спрятаны были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А–ва. Это был пример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека, не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью. И как отвратительно мне было смотреть на его вечную насмешливую улыбку. Это было чудовище, нравственный Квазимодо. Прибавьте к тому, что он был хитер и умен, красив собой, несколько даже образован, имел способности. Нет, лучше пожар, лучше мор, чем такой человек в обществе!..»

В черновых записях к «Преступлению и наказанию» Аристову предназначается роль, какую впоследствии займет Свидригайлов: «...Аристов противен ему, он познакомился с сестрой А<ристо>ва <...>. Аристов и его история. Он приходит к нему: “А признайтесь, это вы сделали?” <...>. Продает сестру франту с К–го бульвара. Бьет сестру и отнимает у ней всё <...>. Пестряков: “В самом деле, старуха никому не нужная”. Аристов: “Туда ее и надо!” <...>. Аристов в восторге (да уж и пожить хорошо, довольно). Стало быть, один другого может по этой теории (ты, дескать, менее нужен) <...>. Следователь: “Да. Не вынесете. Вы, то есть вы — не вынесете. Я по вашему лицу сужу — другие (он взглянул на Аристова) вынесут. Для тех рано уничтожить телесные наказания...”».

12 января 1853 г. Аристов «за намерение составить фальшивый билет и за вырезку фальшивой печати» получил 300 ударов, а 13 августа 1853 г. «за побег и утрату казенных вещей» был наказан шпицрутенами через 500 человек 2 раза (РГВИА. Ф. 312. Оп. 2. Д. 1815).

После каторги Аристов оказался в Иркутске, однако иркутский губернатор, ранее им оговоренный, узнав Аристова, приказал выслать его «в самое глухое место Якутской области» (Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958. С. 226).