Император
Неосуществленный замысел (впервые опубл.: Недра. М., 1923. Кн. 2. С. 279–280), зафиксированный в рабочей тетради 1867–1869 гг. и озаглавленный «Одна мысль (поэма). Тема под названием “Император”». Датировка, предложенная редакцией ПСС, базируется на утверждении, что набросок замысла расположен «среди черновых заметок к “Идиоту”», сделанных в октябре – ноябре 1867 г., и должен быть приурочен к этому же времени. Однако анализ записей в рабочей тетради открывает существенно иную картину. Подготовительные материалы к ранней редакции «Идиота» занимают с. 1–43 и 114–141 (с пропусками), отдельные записи сделаны на с. 49, 57 и 111. Таким образом, после прекращения 30 октября (11 ноября) 1867 г. работы в этой тетради (по-видимому, в связи с намерением писателя перейти к созданию связного текста) вся ее центральная часть (с. 44–110) оставалась свободной. Где-то через год, в августе – сентябре 1868 г., на с. 89–90 Достоевский набрасывает черновик письма к издателю одного из швейцарских журналов. Вновь писатель возвращается к этой тетради лишь в 1869 г., когда по завершении публикации романа «Идиот» он приступает к разработке новых замыслов для журналов «Заря» и «Русский вестник». Наброски к замыслам «[NB. После Библии зарезал]», «Смерть поэта», «Картузов», «План для рассказа (в “Зарю”)», подготовительным материалам к рассказу «Вечный муж» располагаются на с. 51–107 (с пропусками). В таком контексте замысел «поэмы» «Император», набросок к которому сделан на с. 85–86 (между подготовительными материалами к «Вечному мужу» и «Продолжением Картузова», непосредственно примыкая к черновику письма 1868 г.), скорее должен быть приурочен не к 1867, а к 1868–1869 гг. Корректировка даты возникновения замысла «Императора» заставляет также отказаться и от предложенной А. В. Алпатовым (см.: Алпатов А. В. Один из неизученных замыслов Ф. М. Достоевского («Император») // Вестник МГУ. Филология. М., 1971. № 5. С. 18–19) и поддержанной редакцией ПСС концепции поворотного момента в истории работы писателя над ранними вариантами «Идиота», согласно которой именно размышления над образом заглавного героя «Императора» — Ивана VI Антоновича — существенно повлияли на процесс перехода в творческим поисках Достоевского от «гордого и страстного» типа, занимавшего воображение писателя в первоначальных планах романа, к «положительно прекрасному» герою окончательной редакции. Впрочем, это утверждение не ставит под сомнение генетические связи героя замысла «Императора» и главного героя романа «Идиот», но «переворачивает» их соотношение по сравнению с тем, как оно осмыслено А. В. Алпатовым и Г. М. Фридлендером. Не образ шлиссельбургского узника Ивана VI Антоновича оказал «определяющее влияние» на сложение нравственно-психологического облика князя Мышкина, но, напротив, замысел «поэмы» «Император» — наряду с замыслами «Юродивый (присяжный поверенный)» и «Картузов» — возник в творчестве Достоевского уже после завершения романа «Идиот», на путях выработки новых подходов к решению задачи создания образа «положительно прекрасного человека».
Пожалуй, за исключением не дошедших до нас юношеских драм, опытов Достоевского («Борис Годунов», «Мария Стюарт»), замысел «Императора» представляет собой единственный в творчестве писателя случай, когда центральными фигурами произведения должны были стать реальные исторические лица (Иван VI Антонович, В. Я. Мирович) и фабульная ситуация разрабатывалась на основе документальных исторических данных. Учитывая время возникновения замысла (1868–1869) и его условное авторское жанровое обозначение («поэма»), можно осторожно предположить, что обращение творческой мысли писателя к событиям русской истории XVIII в. в какой-то мере обусловлено той «новой идеей», которую, «полный серьезного и глубокого восторга», Достоевский излагает в письме к А. Н. Майкову от 15 (27) мая 1869 г., — идеей «воспроизвести, с любовью и с нашею мыслью, с самого начала с русским взглядом, — всю русскую историю, отмечая в ней те точки и пункты, в которых она, временами и местами, как бы сосредоточивалась и выражалась вся, вдруг, во всем своем целом <...> но не как простую летопись, нет, а как сердечную поэму, даже без строгой передачи факта». Этот поэтический замысел («ряд былин <...> баллад, песней, маленьких поэм, романсов») Достоевский предлагает осуществить «истинному поэту» Майкову; но он тут же сообщает, что сам был глубоко увлечен этой идеей, когда она зародилась в его воображении, и сам эти былины «в уме тогда сочинил и долго потом сочинял». Соблазнительно предположить, что именно в процессе обдумывания этой поэтической идеи «из русской истории» в творческом воображении Достоевского и мог возникнуть вполне самостоятельный замысел «поэмы» «Император», которую он уже предназначает «для себя».
Но в таком контексте не менее важно уяснить, почему мысль Достоевского обращается не к одному из ряда патетических эпизодов национальной истории, которые намечены им в письме Майкову, но останавливается на событиях 1764 г., трагической судьбе царственного узника Шлиссельбургской крепости. По предположению, высказанному впервые Л. П. Гроссманом (см.: Гроссман Л. П. Достоевский-художник // Творчество Ф. М. Достоевского. [Сб. ст.]. М., 1959. С. 368–369) и принятому редакцией ПСС, документальным источником, по которому Достоевский познакомился с обстоятельствами заточения и гибели шлиссельбургского узника, явилась статья М. И. Семевского «Иоанн VI Антонович. 1740–1764 гг. Очерк из русской истории», опубликованная в журнале «Отечественные записки» (1866. № 4). Однако фактическая сторона исторического события настолько незначительно востребована в наброске замысла (почти 20-летнее одиночное заточение в каземате Шлиссельбургской крепости провозглашенного в младенчестве российским императором Ивана Антоновича — внучатого племянника императрицы Анны Иоанновны; гибель его во время мятежа, поднятого поручиком Смоленского полка В. Я. Мировичем с целью вновь возвести Ивана Антоновича на российский престол), настолько подверглась художественному преображению в творческой фантазии Достоевского, что рассматривать очерк Семевского как «главный исторический источник» писателя является большим преувеличением. Исходные данные, необходимые для начала работы творческого воображения, Достоевский вполне мог почерпнуть еще из статьи М. Д. Хмырова «Обстоятельства, подготовившие опалу Эрнста-Иоанна Бирена, герцога Курляндского», которая публиковалась в редактируемом им журнале «Время» (1861. № 12), а также из ряда других публикаций начала 1860-х гг. На романическую же разработку сюжета, саму направленность творческих трансформаций исторического материала в замысле «Императора» (общение узника с Мировичем; обсуждение ими планов восстановления Ивана Антоновича на престоле; появление дочери Коменданта, соблазненной мыслью стать императрицей; любовный треугольник, возникший в отношениях Мировича, узника и «девы», и т. п.) оказало существенное влияние, как убедительно показал А. В. Алпатов, знакомство Достоевского с опубликованными М. П. Погодиным в «Русском архиве» (1863. № 2) набросками украинского прозаика и драматурга Г. Ф. Квитки-Основьяненко к неосуществленному замыслу романа о Мировиче (Алпатов А. В. Один из неизученных замыслов Ф. М. Достоевского («Император») // Вестник МГУ. Филология. М., 1971. № 5. С. 15–18). Так что статья Семевского (1866) была прочитана писателем тогда, когда уже определился основной фонд впечатлений (и исторических, и литературных), повлиявших на его будущий замысел. И даже если согласиться с мнением Г. М. Фридлендера, что статья Семевского привлекла специальный интерес Достоевского особым освещением личности Ивана Антоновича, создающим иной облик узника, нежели он предстает на страницах офицальных документов (ср.: «невразумительное косноязычество, лишение разума и смысла человеческого» / «душевные доблести и счастливые таланты <...> были присущи душе молодого Иоанна», «постоянное уединение спасло его от недостатков, присущих всем молодым принцам», «постоянная беседа с своим собственным сердцем развила принца <...> гораздо более, нежели развили бы его многие учители Европы»), — то не надо упускать из виду, что этот эффект возникает вследствие обильной цитации и подробного изложения историком источников (преимущественно западных), которые он критически анализирует и в большинстве своем опровергает (сам Семевский не сомневался, что Иван Антонович вполне был «идиотом»). Но это значит, что соответствующий взгляд на духовный облик шлиссельбургского узника Достоевский равно мог почерпнуть и напрямую, непосредственно из тех европейских публикаций, с которыми полемизировал Семевский, прежде всего из брошюры, «по поводу» которой и была написана его статья, — «Histoire de la vie, du règne, et du détronement d’Iwan VI empereur de Russe», вышедшей новым изданием в Париже в 1859 г. Тот факт, что замысел «Императора» возник у писателя не в 1863 (публикация набросков Квитки) и не в 1866 (статья Семевского), а в 1868–1869 гг., во время пребывания в Западной Европе, делает эту гипотезу достаточно правдоподобной. Впрочем, надо отметить, что и в материалах Квитки-Основьяненко содержится запись: «Принц <...> вовсе не был таким, каким его по необходимости изобразили в манифесте <Екатерины II>»; на этом допущении основывается весь замысел его романа (Квитка, по-видимому, также был знаком с «Histoire d’Iwan VI empereur de Russe», вышедшей первым изданием в Лондоне в 1765 г. и в следующем году переизданной в Германии).
Но как бы ни решался вопрос об источниках осведомленности Достоевского в реальных исторических событиях, он имеет значение вполне второстепенное, т.к. своеобразие замысла Достоевского состоит в том, что он, по точной характеристике К. В. Мочульского, изображает своего героя «вне истории и культуры» (Мочульский К. В. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М., 1995. С. 550), т.е. не столько воссоздает действительные события национальной истории, сколько художественно осуществляет имеющий универсальный характер «антропологический эксперимент», как определил Н. А. Бердяев смысл творчества Достоевского в целом (Бердяев Н. А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 152). Однако условия для этого «эксперимента» писатель находит в реальной исторической ситуации — в этом обстоятельстве уникальность замысла «Императора». Причем глубина гениально найденной Достоевским сюжетной ситуации заключается не только в том, что шлиссельбургский узник, с четырехлетнего возраста содержащийся в одиночном заточении, действительно в буквальном смысле изъят «из истории и культуры» и благодаря этому перед художником открывается возможность изображения «человека в его истинной природе» (ср.: «Описание природы этого человека. Его развитие. Развивается сам собой...»), но и в том, что, изъятый «из истории и культуры», герой замысла тем не менее продолжает оставаться исторической фигурой — императором, который потенциально может стать властелином полумира и вершителем исторических судеб («Мирович <...> толкует, сколько, став императором, он может сделать добра. Тот воспламенен»). Так по своей проблематике замысел «Императора» оказывается одновременно и нравственно-психологическим, и политическим (в основе сюжета — неудавшаяся попытка политического переворота). В том, что Иван Антонович, император-юродивый, человек «не от мира сего» (Мочульский), невольно становится участником заговора и бунта, больше того — является их ключевой фигурой, — открывается особая острота разрабатываемой писателем коллизии. В последнем пункте —радикальное отличие героя Достоевского от героя мелодрамы «Идиот, или Гейдельбергское подземелье», знакомство с которой, как предположил Ю. А. Айхенвальд, могло дать толчок творческому воображению писателя (см.: Айхенвальд Ю. А. Дон Кихот на русской почве. М.; Минск, 1996. Т. 1. С. 128–129), и, напротив, общая точка с принцем-узником, наследником престола Сехизмундо — героем философской драмы Кальдерона де ла Барка «Жизнь есть сон», еще одним возможным литературным прототипом принца-узника из замысла «Императора».
Сущность «антропологического эксперимента», задуманного Достоевским, состоит в изображении реакций не затронутого воспитанием сознания героя («юноша, не умеет говорить, Иван Антонович, почти двадцать лет <заточения>») при встрече с идеями смерти, власти, Бога; в испытании его «невинной» натуры женской красотой, любовью, ревностью, ненавистью.
Движущим началом нравственно-психологического (равно и политического) сюжета является Мирович (в отличие от замысла Квитки, где инициатором интриги выступает «дева», жаждущая стать императрицей). Именно Мирович «объявляет ему, что он император, что ему все возможно», «показывает ему свою невесту, дочь Коменданта» и т. п. При этом личность Мировича обнаруживает черты загадочной двойственности. С одной стороны, он выступает как искуситель: «Показывает ему мир, с чердака <...>. Показывает Божий мир. “Всё твое, только захоти”» (аллюзия на второе и третье евангальское искушение Христа сатаной в пустыне; см.: Мф. 4, 5–9); соблазняет опального императора перспективой обретения могущества через «бунт» («Тот воспламенен»); пытается выработать у Ивана Антоновича сознание собственной исключительности и превосходства («...Оттого-то я так и почтителен перед вами: я вам не равен»); наконец, «убивает кошку, чтоб показать ему <...> что такое смерть» («На того страшное впечатление. “Я не хочу жить”») и т. п. С другой стороны, он же «передает ему понятие о Боге, о Христе». В сжатом, лаконичном наброске личность Мировича, движущие им мотивы остаются настолько непроясненными, что Л. П. Гроссман даже был склонен допускать такую интерпретацию финала: возревновавший узника к своей невесте, «Мирович поднимает бунт, может быть с целью вызвать трагическую развязку» (Гроссман Л. П. Достоевский-художник // Творчество Ф. М. Достоевского. [Сб. ст.]. М., 1959. С. 370).
Общение Ивана Антоновича и Мировича, который, в противоположность главному герою, воплощает в себе все соблазны и страсти человека цивилизации, мыслится Достоевским как экзистенциальное событие: «Встреча двух человеческих лиц. Изумление его. И радость и страх...» (ср. в «Бесах»: «мы два существа и сошлись в беспредельности»). Проведенный через все искусы и испытания, герой «поэмы» демонстрирует качества «положительно прекрасного лица», как бы изначально присущие его человеческой природе. Воспламененный идеей могущества, власти, он также решительно отвергает ее, открыв, что оборотной стороной даже благодетельной власти является неравенство людей, «небратсво» («Если ты [Мирович] мне не равен, я не хочу быть императором»), что путь к власти может быть оплачен человеческой жизнью («Коли так, если за меня кто умрет, если ты умрешь, если она умрет...»).
Будучи новой попыткой в том же роде, герой «поэмы» оказывается концептуально близок князю Мышкину. Как в предыстории романа Мышкин душевной болезнью был изъят «из истории и культуры», так император-узник — двадцатилетним заточением. Это позволяет им сохранить чистоту сердца, наивность мировосприятия, невинность, но это же делает их существами «не от мира сего», развивает в них черты своеобразного «юродства». Сюжеты обоих произведений построены на трагической встрече «положительно прекрасных героев» с кричащими противоречиями человеческого существования, где жизнь неотделима от смерти, любовь сопрягается с ревностью и ненавистью. Можно указать и ряд сквозных мотивов: так, например, рассказ князя Мышкина о человеке, «который просидел в тюрьме лет двенадцать» и «все знакомство у него было с пауком да с деревцем, что под окном выросло», позволяет лучше понять смысл записи в наброске к «Императору»: «...мыши, кот, собака» — и то, почему на героя такое «страшное впечатление» производит убийство Мировичем кошки. Сближает произведения также трагедийность их финалов. Однако есть здесь и важное различие. Князь Мышкин сходит с ума, совершив, хоть и краткий, жизненный путь романного героя. Император Иван Антонович лишь в духе переживает открывшуюся ему полноту жизни («Всё твое, только захоти. — Пойдем!»; «Тот воспламенен»; «Энтузиазм Императора»), но, поставленный перед лицом жизненных противоречий, в конечном счете принимает решение «не быть»: «Я не хочу быть императором», «Я не хочу жить». И поэтому, ввергнутый инициативой поднявшего бунт Мировича в круговорот исторической жизни, он «умирает величаво и грустно».
Резкая печать своеобразия лежит и на поэтике замысла «Императора», основанной на вневременном характере экзистенциальных коллизий, на колоссальной «сгущенности» бытия (смерть кошки становится открытием явления смерти вообще; появление дочери Коменданта — возникновением представления о женщине и т. п.), на впечатляющих антитезах («подполье, мрак» — «Божий мир»; предельная униженность и беспомощность — перспективы беспредельного могущества), что придает «поэме» черты символичной универсальности, делает ее тяготеющей к жанру философской притчи. Этим универсальным символизмом замысел «Императора» оказывается близок в творчестве Достоевского «поэме» Ивана Карамазова «Великий инквизитор».
Тихомиров Б. Н.