Петербургская летопись
Цикл из пяти статей, опубликованных в постоянной фельетонной рубрике «Санкт-Петербургских ведомостей» от 13 и 27 апреля, 11 мая, 1 и 15 июня 1847 г. Первая из статей подписана Н. Н. остальные — Ф. Д.
Эта часть наследия писателя редко привлекала внимание исследователей и почти автоматически относилась к журналистике. В 1922 г., к столетнему юбилею писателя, В. С. Нечаева опубликовала четыре из пяти очерков цикла (кроме фельетона от 1 июня) отдельной книгой. Позже, в работе 1979 г., В. С. Нечаева сделает атрибуцию и первого очерка, от 13 апреля, который долгое время считали совместной работой молодого Достоевского и А. Н. Плещеева (см.: Нечаева В. С. Ранний Достоевский. 1821–1849. М., 1979. С. 199–200). В ПСС (В 30 т.) фельетон от 13 апреля опубликован в Приложении I (Коллективное).
Однако стилистический анализ всех пяти статей, сделанный В. С. Нечаевой и Н. Н. Луцкой, убедительно доказал их принадлежность перу молодого Достоевского. Фельетон от 13 апреля впервые включен в основной корпус текстов Достоевского в изд.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Петрозаводск, 2000. Т. 2).
По материалу «Петербургская летопись» представляет собой традиционную для 1840-х гг. петербургскую хронику, содержащую известия о текущих городских новостях, праздниках, зрелищах, обзоры концертов и увеселений, бытовые зарисовки, отзывы о новинках литературы.
Новое качество повествования, присущее Достоевскому, реализовалось как в субъективном характере (своеобразный взгляд рассказчика), так и в приемах нежесткой циклизации статей, образующих из пяти произведений единое смысловое пространство иронической беседы, имеющей универсальную синтетическую жанровую природу.
«Очерковость», фельетонность, летописная стилистика, приемы физиологий, хроникальность, тон сентиментальной исповеди — все эти культурные начала объединяются в духовном опыте повествователя, синтезирующем эпическую и философскую меру рассказа на чисто художественной основе. Можно утверждать, что пять статей «Петербургской летописи» стали первым этапом формирования философской нероманной прозы Достоевского. Столь необходимая авторская рефлексия над способом рассказывания выделяет два контрастных культурных начала — «летописность» и «петербургская хроника, обзор новостей». Они оксюморонно противопоставлены, но из антитезы рождается понимание их единства с точки зрения вечности, бесконечного развития России.
Эпическое содержание «Петербургской летописи» реализуется в позиции постоянно меняющегося повествователя (фельетониста, светского фланера, мечтателя; русского, думающего об особом пути развития своей страны; скептика, ироничного наблюдателя, традиционалиста и т. п.). «Я» повествователя создает особый философский масштаб, помогающий увидеть сущностное, вечное — в суете пустяковых фактов, перестраивающих обыденное сознание читателя. Все это способствует преодолению оторванности быта частного человека от родовых ценностей человечества.
Первый очерк (от 13 апреля), на первый взгляд, весь сводится к непритязательной светской болтовне. Но рассказчик, создавая иллюзию типично фельетонного, осколочного и фрагментарного повествования, приучает читателя к относительности быстрых и внезапных смысловых переключений рассказа из одного плана в другой, ломает инерцию восприятия, доводит до абсурда фельетонные приемы, обнаруживает их несостоятельность и пустоту. Весна, с ее надеждами и ожиданиями, грипп, конец театрального и газетно-журнального сезона, планы на летний дачный отпуск, гастроли оперы, мысли о романе И. А. Гончарова «Обыкновенная история», насмешка над новейшими юмористическими изданиями, анекдот о помещике-крепостнике — все это составляет пеструю тематику первой статьи. Однако главное здесь — способ рассказывания, эстетический принцип связи разнородных кусков, широкое введение чужих стилей, голосов, цитат, стилизаций под самые разные жанры. Из этой тематической смеси исподволь вырастает философский масштаб понимания единства мира. Самопародирование и рефлексия над словом рассказа обнаруживает реальные контрасты истинных и мнимых ценностей, антитезу видимости и сущности.
Достоевский, сводя воедино разные жанровые начала, создает экспериментальную прозу неясной синтетической природы. Она возвращает читателю переживание цельности мира, находящегося в постоянном становлении; расширяет диапазон его мыслительной и нравственной восприимчивости; меняет его взгляд на соотношение сиюминутного и вечного. От очерка к очерку тон рассказчика становится спокойнее, рефлексия над словом уходит в глубину текста. Так, второй и третий очерк являются переходными: тон неприхотливой относительности и парадоксальности выполнил задачу расчистки сознания, приучил читателя легко воспринимать новые связи, выработал новый тип мировосприятия, позволяющий обнаружить сущностное в суете бытовых фактов. Часто автор «Петербургской летописи» прибегает к приему персонификации абстракции — например, запоминается антропоморфный образ Петербурга, предстающего то «раздраженной светской девой, пожелтевшей со злости на вчерашний бал», то «младшим балованным сынком почтенного папеньки», то «девушкой, чахлой и хворой» (аллюзия на пушкинскую «чахоточную деву» из стихотворения «Осень»).
Наиболее интересным по композиции является второй очерк (от 27 апреля 1847 г.), отличающийся иронической парадоксальностью тона рассказчика, заставляющего читателя понять гибельность и неорганичность петербургского взгляда на вещи и неплодотворность самого столичного образа жизни. Мнимая жизнь с ее пустяковой суетой, шумом, погоней за новостями рождает чисто столичные типажи «петербургского жителя»; «господина, имеющего доброе сердце»; злодея — дельца — приобретателя; «петербургского мечтателя»; «человека, имеющего всегда у себя в запасе какую-нибудь новость»; светского фланера; городского чудака; бедняка; господина с бобром и т. д. Вместе с тем автор высказывает здесь и свое представление о настоящем, не «показном», живом человеке, который знает, «что жизнь — целое искусство, что жить значит сделать художественное произведение из самого себя; что только <...> в сочувствии к массе общества и к ее прямым непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может отшлифоваться в драгоценный, в неподдельный блестящий алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце!». Главное назначение рассказчика в «Петербургской летописи» — создавать атмосферу человеческого общения, способствующую целостному мышлению и постижению сущностного личного смысла бытия. Динамика взгляда повествователя ведет читателя от внешнего к внутреннему, от поверхностно-случайного к незримой основе жизни.
Третий очерк пронизан мотивами молвы, сплетен, слухов, ложных новостей, в которых отражается призрачность петербургского существования. Постепенно читатель может понять, зачем рассказчик так многообразно разрабатывает мотив времен года, переменчивости петербургского климата, как соотносится пора весенних надежд с новыми веяниями в общественной жизни. Все факты видятся и осмысляются рассказчиком в свете проблемы взаимоотношения старого и нового укладов, исконно существующего и вновь создающегося. Споры об особом пути России, полемика славянофилов и западников актуализируются в сознании рассказчика «Петербургской летописи». Не примыкая ни к тому, ни к другому лагерю, Достоевский в этом очерковом цикле пытается помочь читателю самостоятельно найти истину, по-новому увидеть и понять быстро меняющуюся действительность в аспекте вечности.
Последние два очерка «Петербургской летописи» особенно важны, они наиболее философичны. Если в трех предыдущих речь шла о фактах современного петербургского быта, то теперь проясняются кардинальные основы бытия. Через ироничное описание летней сумятицы, ремонта, жары, дачных хлопот рассказчик выводит читателя к проблеме соотношения двух культур — коренной русской и европейской; московской и петербургской. Тон рассказчика становится энергичнее. Защищая свою концепцию национального развития России, он учит читателя видеть и понимать главное.
Стремление людей к самостоятельному видению жизни и самих себя автор полагает существенной приметой общей психологии современников. Потребность в самоанализе рассматривается как симптом живого, горячего интереса к текущей жизни, к современности, а такой интерес — свидетельство «жизненности» и живучести нации: «По-нашему, цел и здоров тот народ, который положительно любит свой настоящий момент, тот, в котором живет, и он умеет понять его. Такой народ может жить, а жизненности и принципа станет для него на веки веков».
Проблема национального характера в последних очерках возникает в контексте философского размышления рассказчика и противостоит расхожему мнению о лени русского человека. Его мнимую бездеятельность повествователь объясняет как социально-исторически, так и метафизически.
Давно замечено, что тип мечтателя появляется в творчестве Достоевского впервые в последнем очерке «Петербургской летописи»; не раз указывалось и на его сходство с героем-повествователем «Белых ночей». Необходимо заметить, что мечтатель в «Петербургской летописи» — не герой, не действующее лицо, а скорее образ того типа жизни, который зарождается в условиях буржуазной разъединенности людей, их отчуждения друг от друга и от своей собственной сущности. Такой тип жизни — это действительно «кошмар петербургский». С этим новым для России способом жизни знакомит нас рассказчик в «Петербургской летописи». Ему важно показать разрушение личности; недаром повествование о мечтателе осуществляется с помощью слова с пониженной объектностью, словно усиливающим ощущение нереальности, миражности петербургского быта мечтателя. Энергетика все более «философизирующегося» повествования стремится преодолеть это отчуждение, прорваться — за счет расширения смыслового пространства мысли — к ощущению цельности жизни, к всеобщности родовых человеческих ценностей. Эти попытки Достоевского — посредством выработки нового способа повествования помочь читателю обрести более творческое, свободное и целостное мировосприятие — во многом отвечали общественным и философским потребностям 1840-х гг. В «Петербургской летописи» формируется новая форма общения с читателем, которая будет положена в основу поэтики повествования в философской нероманной прозе зрелого Достоевского.
Акелькина Е. А. Петербургская летопись // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 235—237.
Петербург можно считать органичной частью души Достоевского. Двуединая — литературная и публицистическая — природа писательского таланта изначально влекла Достоевского одновременно к беллетризму и журнализму. Петербург, как узел судьбоносных тенденций и визитная карточка русской истории, неминуемо должен был стать интригой и предметом журналистских выступлений Достоевского-публициста. Это и произошло уже в самом начале его литературного пути. В апреле 1847 г. автор «Бедных людей» принял предложение сотрудничать в респектабельной газете «Санкт-Петербургские ведомости» (изд. Императорской Академии наук) в качестве «фельетониста» (обозревателя, ведущего свою персональную рубрику), которому вменялось в обязанность писать воскресные фельетонные обозрения на злобу дня под рубричным названием «Петербургская летопись».
Газетные пробы оказались творческим прологом к дальнейшей журналистской деятельности Достоевского. (журналы «Время» и «Эпоха» еженедельник «Гражданин», «Дневник писателя»).
Важно заметить, что в своем согласии на приглашение «Санкт-Петербургских ведомостей» к сотрудничеству Достоевский менее всего руководствовался суетными гонорарными соображениями (см. письмо М. М. Достоевскому от мая 1847 г.) Его прельстила другая, сугубо профессиональная возможность: испробовать себя на газетном — ближайшем к читателю — поприще (эта дистанция всегда была не последней заботой Достоевского). Он ощутил потребность в таком общении с читателем, которое предоставляла лишь массовая общественно-политическая газета. Несмотря на эпизодичность и кратковременность, работа в газете внутренне приобщила Достоевского к приоритетам периодической печати.
С тех пор «газетность» (публицистическая фельетонно-репортерская злободневность и оперативность) стала неотъемлемым качеством поэтологии писателя.
Популярность газетно-журнального фельетона — особенность русского литературного быта 40-х гг. XIX в. Но Достоевский, в отличие от цеховых фельетонистов (В. М. Строев, Э. И. Губер, Ф. В. Булгарин, Л. В. Брандт, Н. И. Греч, И. И. Панаев, А. В. Дружинин и др.), обнаружил собственное понимание предложенного ему литературно-публицистического жанра. Записной фельетонист 1840-х гг. — это «болтун», создатель шуточных «погремушек», «веселенькой литературы» (определения И.И. Панаева). Достоевский в роли автора «Петербургской летописи» принципиально иначе осмыслил свою журналистскую должность. Его газетные фельетоны, сохраняя внешние признаки жанра, претендовали на звание литературы серьезной и глубокомысленной (что в конечном счете, видимо, и побудило редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей» отказаться от корреспондентских услуг Достоевского).
«Летописец» Достоевский воодушевлен и одухотворен Петербургом. Для него город Петра — не только административная и культурная столица России, но и видимое средоточие международных интересов Отечества. В «Петербургской летописи» то и дело мелькают многоразличные намеки и указания на державные и духовные связи Петербурга с мировой цивилизацией: Запад, Европа, Италия, Франция, Англия, Швеция, Германия, Испания, Греция, Византия, Восток, Рим, Афины, Лондон, Берлин, Париж, Нюремберг, Гельсингфорс, Афон, Иерусалим, готика, рококо, Шекспир, Вальтер Скотт, Берлиоз и проч. Автор «Петербургской летописи» чувствует себя — и возбуждает подобные чувства у читателя! — не только сыном великой России, горделиво-благодарным петербуржцем, но и гражданином мира, деятельным участником мирового культурного процесса.
Другая отличительная черта «Петербургской летописи» — доведенная до интимного лиризма искренняя исповедальность повествования. Исповедальному стилю газетного обозрения Достоевского отвечает разговорно-беседная (лишь изредка фельетонно-игривая) формула хроникерского письма: «Сплетня вкусна, господа!»; «Посмотрите-ка прежде, чего-чего не вывезли мы с собой за заставу».
По широте охвата столичной жизни «Петербургская летопись» сравнима с романом Достоевского «Бедные люди». Публицист- «летописец» не упустил из виду ничего, что составляло сердцевину и внешнюю характерность Петербурга. Фактологическая насыщенность «Петербургской летописи» колоссальна. Чтобы перечислить все петербургское (увиденное, услышанное, описанное, упомянутое, прочувствованное и осмысленное автором «Петербургской летописи»), т.е. произвести полный «контент-анализ» текста газетных фельетонов Достоевского, понадобились бы десятки страниц. Такова поразительная концентрация реалий в «петербургском летописании» Достоевского.
Традиционно литературоведческую точку зрения на «Петербургскую летопись» справедливо увязывают ее с «натуральной школой» и «физиологическим очерком», с полемикой между славянофилами и западниками, критико-публицистическим наследием В.Г. Белинского и т. д. Столь же верны наблюдения над литературно-генетическими связями «Петербургской летописи» с последующим творчеством Достоевского (тема Петербурга, фигура «мечтателя» и др.).
Заметно меньшее и в целом неадекватное внимание уделялось народным мотивам. Фельетон Достоевского тем, в частности, и оригинален, что демократичен (смотрите, например, многочисленные элементы народного просторечия). Проявления авторских симпатий к простому люду, как они запечатлелись в «Петербургской летописи», значимы и разнообразны. Здесь, вероятно, также кроется одна из причин, по которым редакция «Санкт-Петербургских ведомостей» прекратила сотрудничество с Достоевским.
Обличительный антикрепостнический «анекдот» заключает «Петербургскую летопись» от 13 апреля. В ином случае Достоевский предлагает читателю лирически-простодушную бестиарную зарисовку о «бедной кляче» — «флегматически-разбитом» крестьянском коне. В следующий раз он делает смелый публицистический ход: говоря о своих музыкальных впечатлениях от прослушанной драматической симфонии французского композитора Г. Берлиоза «Ромео и Джульетта», находит родство ее симфонизма с «безбрежным долгим напевом русской унылой песни». Затем Достоевский идет еще дальше: цитирует поэму А.Н. Майкова «Две судьбы», где поэт объясняет происхождение «унылых» народных песен. И чтобы вновь вернуть читателя к теме Петербурга, тут же пишет о наступившем русском народном празднике Семике: «Им народ встречает весну, и по всей безбрежной русской земле завивают венки. Но в Петербурге погода была холодна и мертва. Шел снег, березки не распустились...».
Народная тема так или иначе затрагивается во всех петербургских фельетонах Достоевского. В этом свойстве «Петербургской летописи» уже проявил себя будущий «почвенник» Достоевский, автор «Хозяйки», «Сибирской тетради», «Записок из Мертвого дома», народных глав и страниц «великого пятикнижия» и «Дневника писателя». Таким образом, «Петербургская летопись» во многих аспектах открывается как сочинение огромной литературно-журналистской важности для Достоевского. Трехмесячная работа в «Санкт-Петербургских ведомостях» живительно отразилась на творческом развитии писателя — публициста, поэта и психолога Петербурга...
Владимирцев В. П. Петербургская летопись // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 237—238.