Пушкин (очерк)
Речь Достоевского об А. С. Пушкине, произнесенная 8 июня 1880 г. в Москве на торжественном заседании Общества любителей российской словесности по случаю открытия памятника Пушкину; подготовлена самим писателем к печати в виде отдельной главы «Дневника писателя» (Дневник писателя. Ежемесячное издание. Год III. Единственный выпуск на 1880. Август. Глава вторая). Речь о Пушкине — важнейшее выступление Достоевского последних лет жизни, подводящее итог ряду многолетних размышлений писателя. Она завершает оценку национального значения творчества Пушкина, которую писатель прежде давал во «Введении к "Ряду статей о русской литературе"», статьях «Книжность и грамотность», «Ответ "Русскому вестнику"», в главе «Пушкин, Лермонтов, Некрасов» декабрьского выпуска «Дневника писателя» за 1877 г. Эта речь окончательно формулирует «русскую идею» Достоевского — его представление о культурно-исторической миссии русского народа. Она прозвучала как завещание Достоевского потомкам, приведя в восторг слушателей-современников.
Достоевский заявил о пророческом значении творчества Пушкина; оно указало русскому человеку на его ментальную самобытность, самостоятельность духовного развития и, вместе с тем, — на его место в общеевропейском движении к «великой общей гармонии» и «братскому окончательному согласию всех племен по Христову евангельскому закону». Достоевский отметил у Пушкина два важнейших национальных типа: тип духовного «скитальца», которому необходимо всемирное счастье, иначе он не успокоится (Алеко, Онегин), и тип женщины, выражающий высший нравственный идеал русского народа (Татьяна). Достоевский представил Пушкина защитником христианских идеалов народа: в скитаниях Онегина поэт отразил тоску самонадеянного интеллигента, «русского европейца», оторванного от родной почвы, не верящего в работу «на родной ниве». Именно к нему обращены слова писателя, не раз вызывавшие недоумение и протест: «Смирись, гордый человек!» Этот призыв обращен к «праздному человеку», к тем, кто, подобно героям самого Достоевского — Раскольникову, Ставрогину, Ивану Карамазову, — склонны возносить себя над «тварью дрожащей», признавать себя единственной живой силой нации. Возвеличивая смирение перед «гордыней», Достоевский призывал не к готовности подчиниться насилию и несправедливости, а к осознанию своих слабостей и недостатков, к укрощению эгоистических страстей и к мудрой толерантности — терпимости к чужим мыслям. Русская литератуpa не только будила протест и возмущение насилием, не только выступала в защиту личного достоинства человека, она также проповедовала подвиг самоотвержения, идеи терпеливого служения народу, уважения к его религиозному сознанию. В пушкинской Татьяне Достоевский увидел наиболее яркое выражение «смиренной», христианской идеи русского народа — представления о счастье как о «высшей гармонии духа», которую может дать лишь способность жертвовать собой для счастья другого.
Достоевский утверждает: Пушкин, сумевший постичь нравственные идеалы русского народа, предугадал и его всемирное назначение — и это предугадание выразил как художник слова: в сочинениях на европейские сюжеты он проявил способность духовно слиться с характером чужих наций и прежних эпох. Эта способность, по убеждению Достоевского, — «прерогатива» русского человека, определяющая его мировую роль: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».
Речь Достоевского, поразившая слушателей и вызвавшая по первому впечатлению примирение людей враждебных партий, вскоре была подвергнута резкой критике с разных сторон: ее критиковали либералы А. Д. Градовский (Мечты и действительность // Голос. 1880. 25 июня) и К. Д. Кавелин (Письмо к Достоевскому // Bестник Eвропы. 1880. № 11) за отказ черпать просвещение из западно-европейского источника; демократ Г. И. Успенский (Пушкинский праздник // Отечественные записки. 1880. № 6; На родной ниве // Там же. № 7) и народник Н. М. Михайловский (Литературные заметки // Отечественные записки. 1880. № 7) за отказ от идеалов революционной борьбы; критиковал Достоевского и К. Н. Леонтьев (О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на пушкинском празднике // Варшавский дневник. 1880. № 162, 169, 173) за то, что исповедуемая Достоевским вера в достижении «мировой гармонии» на земле не соответствует учению Христа. В советское время словам «Смирись, гордый человек!» как квинтэссенции «реакционности» Достоевского противопоставляли известный горьковский афоризм: «Человек — это звучит гордо!» — противопоставление некорректное, поскольку Достоевский и Горький имели в виду разного человека.
Открытие памятника Пушкину в Москве. С наброска М. Н. Чехова. 1880
По справедливой мысли В. А. Викторовича, очерк Достоевского «Пушкин» может быть верно оценен не в контексте программ политического переустройства страны, а в контексте культуры как опыта всецелого человеческого общежития, в контексте идеи интеграции человечества (противопоставляемой политической идее автономного существования нации). Достоевский чувствовал, что национальное обособление и агрессия предвещают грандиозную мировую катастрофу.
Речь Достоевского вызвала обвинение и в мессианизме, в проповеди национальной избранности — в утверждении приоритета России в движении человечества к будущему. Мысль о мессианизме в статье действительно выражена, но о каком мессианизме идет речь? Писатель утверждает исключительную способность нации к самопожертвованию, готовность служить, по примеру Христа, на благо всего человечества. И, разумеется, такое избранничество не противопоказано ни одной из наций.
Щенников Г. К.
К весне 1880 г. у Достоевского, в связи с намечающимися в Москве при установке памятника А. С. Пушкину торжествами, укрепляется замысел создания серьезной статьи о поэте. В ней писатель намеревался всесторонне рассмотреть и оценить вклад Пушкина в русскую и мировую культуру, определить его значение не только как художника, но и как мыслителя.
Однако позже Достоевский, подобно другим участникам праздника, решает «сказать о нем (Пушкине) несколько слов, но изустно, в виде речи». Готовясь к выступлению, Достоевский явно отходит от канона традиционной юбилейной (восхвалительной) речи и в конечном счете создает прецедент итогового высказывания о судьбе русской культуры в свете заслуг Пушкина, своего рода художественно-философского завещания.
В своей речи Достоевский использует новый, философский масштаб видения миссии и значения Пушкина в перспективе мирового развития России; эта традиция будет продолжена в XX в. А. А. Блоком и философами Серебряного века. Отныне в русской культуре утвердится — как форма художественно-философского высказывания — «речь о писателе», рассматривающая его как целостное явление национальной культуры в соотнесенности с судьбой России и мира. Эту традицию Достоевского продолжат три речи в память о нем Вл. С. Соловьева, «Пушкин» Д. С. Мережковского, «Жребий Пушкина» С. Н. Булгакова, «Пророческое призвание Пушкина» И. А. Ильина, «О Достоевском» B. В. Розанова, «Достоевский и кризис гуманизма» C. Л. Франка, очерки «О Достоевском», «Чехов как мыслитель», «Л. Н. Толстой» С. Н. Булгакова. Таким образом, знаменитая речь Достоевского задала жанрово-родовой канон, необычайно актуальный и плодотворный в русской культуре рубежа веков, а также вызвала у современников и потомков множество откликов как на концепцию в целом, так и по отдельным ее проблемам.
Исследователи творчества Достоевского в основном рассматривали проблемно-тематическую сторону речи (Д. В. Гришин, В. А. Десницкий, Ю. Ф. Карякин, В. А. Сидоров, В. А. Туниманов, Г. М. Фридлендер, Г. К. Щенников и др.). Наиболее информационно насыщенной является вторая часть книги И. Л. Волгина «Последний год Достоевского». Поэтика речи о Пушкине изучалась Е. А. Акелькиной, В. А. Викторовичем, Т. В. Захаровой, П. Е. Фокиным и др. (преимущественно в плане повествования, диалектики художественной мысли).
Речь Достоевского стала смысловым «пуантом» итогового выпуска «Дневника писателя» и всего творчества Достоевского в целом. Был создан важный культурный прецедент объединения духовных сил нации через ситуацию пушкинского праздника. В самой речи впервые был явлен своего рода образец синтеза разных культурных стихий философской прозы, что предвосхищало черты прозы XX в.
Как в речи, так и в очерке слушателям и читателям открылись невиданный доселе универсализм, глобальность масштаба мышления. Синтезирующая диалектика философствующей мысли Достоевского блестяще проявилась в парадигматическом способе развертывания аргументации, в философско-эмоциональном строе, в динамике парадоксальных смысловых переключений от низшего к высшему, от бытового к абсолютному, в осуществлении столь актуального для XX в. и нашего времени диалога культур.
Поведенческий характер авторской философской активности основан на личностно-неповторимой цельности духа писателя, рождающейся в процессе поиска истины. От какого «я» ведется повествование у Достоевского? Естественность авторской интонации в речи (очерке) основана на уверенности в сочувствии слушателей (и читателей). При этом используется уже апробированная роль «писателя» в той форме, как она предстала в «Дневнике писателя». Сила этой авторской активности — не в риторическом внушении пропагандистских ходов мысли и штампов, а в динамичном становлении смысла, когда не сиюминутная историческая форма жизни, а бытие и вечность говорят «через писателя». Задача автора — не в проговаривании итоговых выводов, а в «растормаживании» мышления у аудитории. Для этого демонстрируется непривычное, парадоксальное реагирование на мир, в котором синтетически объединяется поэзия мысли, чувства и поведения.
Первая фраза речи о Пушкине строится как продолжение давно длящегося культурного полилога. «Пропущенное» начало как бы вынесено за пределы текста, который представлен в виде развернутой реплики в грандиозном диалоге культур и авторов — о Пушкине, о мире, о России. Писатель приводит цитату из Гоголя, присоединяется к ней и «договаривает» ее, акцентируя принципиально важную философему — «пророческое» «явление русского духа». Этому ключевому выражению придается расширительно-универсальное значение через включение его в разные смысловые ряды: Пушкин есть «пророчество и указание» «для всех нас, русских»; появление его «способствует освещению темной дороги нашей» «новым направляющим светом»; «всемирность и всечеловечность его гения»; Пушкин «унес с собою <...> некоторую великую тайну», «и вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
Всем именам собственным (герои, персонажи пушкинских произведений) придается нарицательное значение. Таким образом, они оборачиваются обобщающими знаковыми обозначениями для той или иной культурно-духовной традиции, а в итоге — активизируют в памяти слушателя-читателя концентрированный художественный контекст. В каждом периоде, порой даже отдельной фразе осуществляется культурный синтез — через градацию, усиление, контрастную антитезу.
Философствующий субъект (писатель) ведет творческую игру на грани между вымыслом и реальностью, между интерпретацией слова пушкинского и своего собственного. Пересказ, цитирование, внешняя и внутренняя полемика с пушкинскими текстами — все это создает остраняющий эффект включения пушкинского наследия в целом в новые смысловые связи. Приоритет стиля над мотивом, пересказом сюжетов; использование как пушкинского, так и своего высказывания в роли конденсирующего смысл текста в тексте (своего рода нового мифа); актуализация роли наблюдателя, интимизирующего мысль, переживание, опыт, чтобы перевести их во внутренний план, — все эти приемы философизации служат у Достоевского восхождению слова в атмосфере семантической напряженности от конкретно-бытового значения к способности интегрировать сущность бытия.
Диапазон способов изображения незримого смысла в динамике его становления здесь у Достоевского чрезвычайно широк. Автор задает особый ритм духовной интенсивности мышления. Он проводит слушателя-читателя через искушение принять за целостность один полюс идеи, но в итоге дарует благо личного приобщения к «тайне» Пушкина, побуждая к продолжению работы духа.
Художественно-философский итог речи о Пушкине может быть выражен во впечатлении, суть которого в том, что в мире и в сознании все гораздо более едино и цельно, чем это кажется на первый взгляд. Тенденция культурно-исторической жизни, сгущенная в искусство (Пушкин), возвращаясь в мир интерпретации Достоевского, воздействует своей энергией преображения, делая читателей способными к духовному прозрению.
Акелькина Е. А.
Прижизненные публикации:
1880 — Семейные вечера. Журнал для семейного чтения и детей, издаваемый под ред. С. С. Кашпиревой. Год семнадцатый. СПб.: Тип. Арнгольда, 1880. № 6. С. 372–387.
1880 — Дневник писателя. Ежемесячное издание. [Ф. М. Достоевского]. Год III-й. Единственный выпуск на 1880. Август. СПб.: Тип. бр. Пантелеевых, 1880. С. 8–19.
1880 — Дневник писателя. Ежемесячное издание. [Ф. М. Достоевского]. Год III-й. Единственный выпуск на 1880. Август. Второе издание. СПб.: Тип. бр. Пантелеевых, 1880. С. 8–19.