Ползунков

Рассказ, написанный в конце 1847 года. Издание было запрещено цензурой (сохранилось лишь несколько экземпляров сборников, широкой публике рассказ стал известен лишь посмертно по изданию: Полн. собр. соч. Ф. М. Достоевского. СПб., 1883. Т. 1). «Рабочие» названия — «Рассказ Плисмылькова», «Шут». <...>

Рассказ «Ползунков» создавался параллельно с повестью «Слабое сердце». К. В. Мочульский считает, что Ползунков был задуман как комический эквивалент Васи Шумкова: «Он тоже "горячее сердце", добрый и благородный человек, полный любви к ближнему; ему тоже хотелось бы всем угодить, всех осчастливить, он — душа общества, жаждет любить и быть любимым. Одним словом, он такой же чувствительный утопист, как и Вася Шумков». По мнению этого исследователя, и Ползунков, и Вася — образы, создаваемые Достоевским «в пику» идеям утопического социализма. Рассказ представлялся исследователям своеобразным этюдом к развернутым типам «добровольных шутов» в других произведениях писателя.

В то же время это «хорошо сделанный» рассказ, имеющий строгую логику композиции.

Он построен по законам «рассказа в рассказе», когда анонимный повествователь, присутствующий в гостях, заинтересовывается будущим рассказчиком, дает его подробное психологическое описание, а уж затем воспроизводит рассказ этого героя от его же имени. Такую композиционную последовательность использовал, например, Лермонтов в романе «Герой нашего времени», где исповедь Печорина предваряется подробным психологическим описанием его портрета, данным с точки зрения «постороннего» повествователя. Достоевский в презентативной части рассказа запутывает читателя, многократно меняя ракурс оценки героя: «добровольные шуты даже не жалки» — «в нем оставалось еще кое-что благородного»; «сердце его было слишком подвижно, горячо!» — «сделать подлость по первому приказанию, добродушно и бескорыстно»; «самолюбив и <...> даже великодушен» — «самый комический мученик». Однако по ходу авторского «обрамления» рассказа Ползункова встречается ряд замечаний, весьма однозначно фиксирующих авторскую позицию — симпатию к рассказчику.

Г. М. Фридлендер указывает, что Достоевский использует здесь форму «сказа», имитирующего речь городского чиновника (Фридлендер Г. М. Пушкин. Достоевский. «Серебряный век». СПб., 1995. С. 323; также см.: Сказ // Достоевский: Эстетика и поэтика. С. 220–221). Важность опосредованности повествования в эстетической системе Достоевского очевидна; в этом случае мы видим и принципиальность установки именно на «говорение», точнее, «иноговорение» событий рассказа. В. П. Владимирцев отмечает, что для Достоевского был особенно актуален поиск адекватного запечатления общезначимого национально-поэтического языка: «Повествовательное искусство "Бедных людей", "Двойника", "Романа в девяти письмах", "Ползункова", "Честного вора", "Петербургской летописи" во многом невторостепенно определено установкой на "говорливость", разговорно-беседное и сказовое начало, художнически сбалансированный речевой демократизм» (Фольклоризм // Достоевский: Эстетика и поэтика. С. 125). Форма сказа оказывается важнейшим средством характеристики героя. П. Дебрецени, однако, отмечает: «Сказ — важнейшее средство показать идиотизм повествователя» (Debreczeny P. Social Functions of Literature: Alexander Pushkin and Russian culture. Stanford, California, 1997. P. 158).

В то же время сказовый колорит рассказа осложняется описанием ситуации говорения, т. е. воспроизведением самого акта слушания рассказа Ползункова. В. Н. Захаров указывает, что в данном случае происходит знаменательное «диалогизирование» зоны автора: «Автор как бы раздваивался — становился и повествователем, и рассказчиком. У каждого из них своя роль: один слушает и наблюдает, другой рассказывает» (Рассказ // Достоевский: Эстетика и поэтика. С. 209).

Сюжет рассказа витиеват: он строится на многократном умножении ситуаций обмана, каждый герой старается похитрее «кинуть» другого. В. Н. Захаров усматривает здесь интерес к водевильной поэтике (Водевильные мотивы // Достоевский: Эстетика и поэтика. С. 145). Хотя Ползунков объясняет свой экстравагантный поступок с рапортом об отставке желанием пошутить, очевидно, что более важным для него было здесь сохранить чувство собственного достоинства, доказать «родным благодетелям», что «обида не прошла».

В. С. Нечаева полагает, что «амбициозный» чиновник Ползунков ближе к Девушкину, чем к Прохарчину. Он ошибся в «идеализации» начальства: «Честность и благородство, которые отмечаются в Ползункове, тонут в психологии рабского пресмыкательства, угодничества, которое Ползунков не может преодолеть в себе». Сравнивая героя с Прохарчиным, исследовательница пишет: «Только веками выработанная смирность и забитость в Ползункове более пронизана сознательным отношением к правам своей личности, его протест глубже, умнее и выливается в более утонченные формы».

Рассказ основан на принципе взаимодействия двух главных персонажей — Ползункова и Федосея Николаевича — и представляет собой смену эпизодов, характеризующих их действия. Здесь нарушены устойчивые нарративные комплексы: отсутствуют внешние силы, второстепенные герои никак не участвуют в сюжете, хотя обрисованы убедительно, в рассказ «впрессованы» несколько сюжетов, каждый из которых мог развернуться в самостоятельный текст. Фактически перед нами схема «многослойного» романа. Здесь есть история брошенной женихом девушки (в отличие от «Слабого сердца» или «Белых ночей» девушка здесь явно антипатична), «тайная беременность», сюжет о «презираемом» воздыхателе, который и становится «спасителем», «производственный роман» о чиновниках, взятках и шантаже (вполне в духе гоголевской сатиры); история «домашнего заговора»; «мнимая болезнь»; история «неудачного розыгрыша» и пр. По сюжетной канве рассказ связан с комедией Грибоедова «Горе от ума». <...> Внешнее сходство дает возможность провести параллели: Федосей Николаевич — Фамусов (циничен, ограничен, преследует свою выгоду, не считаясь с ближними), Марья Федосеевна — Софья (ведет двойную игру с воздыхателями). Ползунков сочетает в себе как черты «вольного» Чацкого, так и «низкого» Молчалина. Как Чацкий, чувствует он себя униженным среди «родных благодетелей», мечтает пусть в шуточной форме, но показать, что и у него есть чувство собственного достоинства; как Молчалин, бегает на посылках у «будущего тестя», взвалив на себя полностью все его дела. Поэтому мнение В. В. Иванова о преобладании «шутовского» (негативного) начала в Ползункове над «юродским» (позитивным) представляется не совсем оправданным (см.: Шут (Шутовство) // Достоевский: Эстетика и поэтика. С. 243). За словами Ползункова, пробиваясь сквозь их «установку» на увеселение публики, равнодушно хохочущей над развлекающим ее паяцем, разворачивается настоящая драма ущемленного самолюбия — одного из наиболее тяжелых комплексов, обнаруженных Достоевским как в психологии «маленького человека», так и в своей собственной душе.

Рассказ «Ползунков» остался за пределами «большого Достоевского» — он не был известен современникам, мало был оценен потомками, оказался «на отшибе» «народного» чтения (не включался в многотиражные «популярные» издания, в собрания сочинений Достоевского). Тем не менее это не «проба пера» начинающего автора, а свидетельство его таланта и цельности творческих исканий.

Загидуллина М. В. Ползунков // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 146–147.

Прижизненные публикации (издания):

1848 — Иллюстрированный альманах, изданный И. Панаевым и Н. Некрасовым. СПб.: Тип. Э. Праца, 1848. С. 50–64.