Дядюшкин сон

Повесть «Дядюшкин сон» (впервые опубл.: Русское слово. 1859. № 3. Авторский подзаголовок: Из мордасовских летописей) восходит к сложным творческим планам сосланного после омской каторги в Семипалатинск опального Достоевского. Любопытно его свидетельство того времени: «Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то что она мне удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор всё писал отдельные приключения, написал довольно, теперь всё сшиваю в целое» (письмо А. Н. Майкову 18 января 1856 г.). Очевидно, писатель припомнил свои драматургические опыты из петербургской юности, если на пороге второго вхождения в литературу неожиданно обратился к «форме комедии». И хотя верх взял наработанный опыт романиста, следы комедийного замысла сохранились в театрализованной поэтике повести (и «отпочковавшегося» романа «Село Степанчиково и его обитатели»).

Известен ироничный отзыв Достоевского о своей работе над повестью: «"Дядюшкин сон" я отвалял на почтовых» (письмо брату Михаилу 14 марта 1859 г.), т. е. писал в безостановочной и утомительной спешке, на которую тем не менее ушла добрая половина 1858 года, притом что эта «вещичка голубиного незлобия и замечательной невинности» зачиналась еще в недрах «комедии» и «комического романа» два-три года назад.

«Дядюшкин сон» увидел свет в мартовской книжке «Русского слова» за 1859 г. Критика будто не заметила повести (вероятно, она показалась слабой по сравнению с триумфом «Бедных людей»), если не считать эпистолярного (положительного) отклика А. Н. Плещеева и устных толков о ней (М. М. Достоевского, И. С. Тургенева, Г. А. Кушелева-Безбородко, Д. И. Писарева, Н. А. Некрасова, И. А. Гончарова).

Завершая повесть, Достоевский пережил «отвращение» к ней: «Не нравится мне она...» Авторские сиюминутные эмоциональные самооценки повлияли на литературно-критическую судьбу «Дядюшкиного сна». Художественные достоинства повести обычно занижались: «неудачный фарс» (Мочульский); «ремесленное произведение, написанное по нужде» (Кирпотин) и т. п. Однако Достоевский неизменно включал «Дядюшкин сон» в собрания своих сочинений, вносил в ее текст лишь незначительные словесные изменения.

Достаточно высокое эстетическое значение «Дядюшкиного сна» раскрывается в перспективе всего творчества Достоевского. Повесть сравнима с драгоценным камнем в литературной короне гения. Не будь художнических прозрений «вещички», не состоялась бы многоискусная повествовательная форма романа «Бесы» и проч.

Не без причин «ужасно» опасаясь цензуры, вчерашний петрашевец-каторжник умышленно разрабатывает «незлобивый» и «невинный» сюжет из провинциального быта. Этнопсихологической основой разработки служат ему реальные наблюдения над омскими, семипалатинскими и барнаульскими обывательскими типами и нравами 1850-х гг. С другой стороны, скандально-анекдотичная и неприглядно-грустная история о том, как дряхлого князя К. едва не «облапошили» женитьбой на «красавице из красавиц» мордасовского захолустья, вполне корреспондирует с лучшими в литературе стандартами комедии положений и характеров («Ревизор» и «Женитьба» Гоголя, «Тартюф» Мольера).

Эмблематическое фабулообразующее заглавие повести, весьма возможно, подсказано ситуативной беседной записью № 258 в «Сибирской тетради», тогда еще не законченной: «Да что ты мне рассказываешь бабушкин сон» (реальное грубо отвергается как якобы призрачное). Во внешнем плане кульминационная интрига «Дядюшкиного сна» идентично сводится к двухступенчатым обстоятельствам «бабушкина (дядюшкина) сна». За какие-нибудь по-сказочному отсчитанные три дня функционеры «мордасовских летописей» успевают бесовскими плутнями склонить «полупокойника» князя к неравному браку с юной Москалевой, чтобы в очередное такое же одночасье цинически объявить факт сватовства пригрезившейся «дядюшке» сновидческой «очаровательной» химерой, а затем — коварным мошенничеством. Однако внутреннее, психоидеологическое содержание авантюрной игры вокруг подстроенного и затем расстроенного сватовства организовано по правилам специфического романного искусства Достоевского (скоротечность и внезапность действия, катастрофа скандала, «исповедь горячего сердца», разговорная повествовательная стилистика и т. д.). Наружный, почти бутафорский шутейно-курьезный мир матримониальной игры оказывается на поверку поистине шекспировским театром, где разыгрываются фатальные «страсти-мордасти» и восстают из праха пошлого рутинного провинциализма крупно очерченные и тем эстетически привлекательные людские характеры.

Обусловленно, в соответствии с обязывающим названием «вещички», на авансцену выставлен «дядюшка», которого Достоевский считал «единственно серьезной фигурой во всей повести». Действительно, старый князь, которого Мозгляков называет «князем Гаврилой», быть может, самый виртуозно «сшитый» транскультурный образ в творчестве Достоевского. Его корневая генеалогическая структура необычайно затейлива, но лишена эклектики, органична. В историко-этнографической и психологической родословной «дядюшки» состоят его житейские бытовые двойники (Альтман). Справедливо считают князя «кукольным персонажем» (Захаров), также «карикатурой» (Плещеев) на русское аристократическое барство западнической ориентации. Нельзя игнорировать острожные театральные впечатления Достоевского: унесенный чертями комичный «простофиля-барин» в народно-арестантской сценической композиции («Записки из Мертвого дома». Часть первая, гл. XI) — прямой предшественник «дядюшки». Оказала свое влияние на характерологию несуразного героя «Дядюшкиного сна» и поэтичная техника русского балагана. «Фигура» князя — аналог «ярмарочного шута, балаганного паяца» (Одиноков); это олитературенный традиционный трикстер, ряженый русского карнавала. Давно подмечены пародийные связи центрального персонажа повести с натурой завравшегося Хлестакова (ср. простодушное хвастовство князя: «Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской ноге»). Есть в «дядюшке» и родовые черты «идиота» — фольклорного дурня, блаженного, юродивого, св. безумца. Симптоматична жалоба князя: «Я подозреваю, что они хотели посадить меня в сумасшедший дом». Помимо всего прочего, наконец, «князь Гаврила» — селадон, «предкарамазовский» сластолюбец из донжуанского ряда. Мордасовский летописец подчеркивает интерес «дядюшки» к похождениям пресловутого эротомана Казановы. Эпатажные приключения князя в Мордасове — водевильная версия развенчанного и осмеянного до логического конца (символична скоропостижная смерть героя), деромантизированного маразматического донжуанства. На «фигуре» «князя Гаврилы» лежит утрированный общеэстетичный отпечаток гротеска, понимаемого в самом широком смысле слова.

Мемуаристика засвидетельствовала: в домашней обстановке Достоевский иногда любил — в шутку, из веселого озорства — пользоваться речевыми манерами и жестами «дядюшки» (А. Е. Врангель, А. Г. Достоевская, Л. Ф. Достоевская). Облагороженная «ювенильная» модификация «идиота» князя К. частично возобновлена творчески в образе «идиота» князя Мышкина (симметричный комплекс «голубиного незлобия»).

Другой «серьезной» «фигурой» повести Достоевский наверняка считал «гениальную» Марью Александровну, Москалеву-мать. Говоря о местных «Талейранах», рассказчик-летописец имел в виду прежде всего ее, «первую даму Мордасова». А. Н. Плещеев назвал литературный характер Марьи Александровны «превосходным, великолепным». С этим суждением нельзя не согласиться. «Верный историк» провинциальной хроники отдает Марье Александровне «наполеоновскую» роль в событиях, развернувшихся в «этом проклятом городе» (первое у Достоевского творческое предуказание на будущий город «Бесов»). Наиболее полное воплощение «мордасовской мудрости», бестиальная Москалева обращает свою жизнь в сплошное противостояние всему и всем, даже, по ее словам, «дураку» Шекспиру, олицетворяющему недоступные «первой даме» высокие и светлые начала бытия. В Марье Александровне сосредоточена энергия дьявольского зла, прикрытого маской псевдохристианского приличия и своекорыстной материнской лжедобродетели.

Нечистоплотную возню, властно затеянную Марьей Александровной вокруг визита в ее дом князя К., сопровождает злоязычный «хор мордасовских дам» и «вестовщиков» — главная ударная сила городских склок и скандалов. Проистекающие отсюда зловещие слухи, наветы, сплетни, вздорные россказни и словечки определяют убогую до невероятности нравственную стихию «городишки».

По-гоголевски «говорящие» фамилии действующих лиц — Зяблова, Паскудина, Мозгляков, Фарпухины, Залихватский, Бородуев, Заушин — ядовито персонифицируют мордасовский «человеческий фактор». В этом свете просто нет оснований категорически выводить художественный топоним «Мордасов» из повести В. А. Соллогуба «Тарантас», где упомянуто село Мордасово. Автор «Сибирской тетради», Достоевский жил в самой гуще народа-речетворца, среди которого, более чем вероятно, и услышал характерное словечко «мордасы», образованное от лексемы «морда» (рожа, рыло) и вошедшее ключевым элементом в распространенное поговорочное выражение «съездить по мордасам» или «в город Мордасы» (см.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 2. С. 346). (Не иначе как из народного языкового первоисточника почерпнул свой топоним и Соллогуб.) Не требует доказательства, что вся художественная система персонажей «Дядюшкиного сна» выстроена насущным для писателя образом: ее цель комически изобличить «мордасы» — монструозные нравственно-психологические физиономии провинциальной России и одновременно их обиталище и рассадник — заштатный Мордасов.

В «проклятом городе» мелким бесом (только к нему приложена мерка «мефистофельской улыбки») вертится Павел Александрович Мозгляков, он же Поль, недалекий петербургский франт и ветреник, племянник-самозванец, ничтожный помещик, безуспешный искатель руки и сердца Зинаиды Москалевой. Его имя составлено с водевильным эффектом: исторически звучные компоненты неблагообразно и насмешливо сочетаются с бранно-прозвищным (ономастическое продолжение оксюморона «господин Голядкин»). Человек дюжины, мозгляк по сути, он претендует на нечто значительное и потому еще более жалок (честит себя «ослом») и смешон в мордасовском паноптикуме. Достоевский явно посочувствовал ему как «маленькому человеку», когда завершал повесть: в ее концовке Павел Александрович, «свежий и здоровый», устремляется к иной, может быть, достойной жизни.

Романтическая судьба гордой и умной красавицы Зины Москалевой проходит через тернии жертвенной любви (к бедному «учителишке» Васе) и разрешается в духе полного подобия замужеству Татьяны Лариной (Достоевский дает почтительный парафраз пушкинской классики): Зинаида Афанасьевна становится супругой генерал-губернатора, «старого воина, израненного в сражениях».

Белой вороной выглядит среди мордасовцев и учитель уездного училища Вася, сын дьячка, обитатель «одной из самых бедных слободок» города, поклонник Шекспира, «кропатель дрянных стишонков» и злосчастная жертва, как говорит о себе, «сладких романтических глупостей» (мечтал, например, стать великим поэтом). Его предсмертная исповедь перед возлюбленной Зиночкой — пестрое собрание многих идей и мотивов, которые Достоевский художественно разрабатывал в разные периоды творчества (разрушающая человека бедность, порок мечтательства, трагический тупик чувства, преступление и наказание, соседство любви и смерти, надрыв сердца, роковая роль записки и т. п.).

Принципиально важным поэтическим откровением повести явилась художественно-речевая фигура мордасовского летописца, предтечи хроникера «Бесов». В какой-то степени он родствен самому Достоевскому, фельетонисту «Петербургской летописи», и эпистолярному искуснику Макару Девушкину. В отличие от них мордасовский летописец — философ, бытописатель и фигурант провинциальной России и более соотносим с Горянчиковым, повествователем из «Мертвого дома». В этническо-психологическом плане это коренник, русич, близкий к «почве», земле предков. Он талантливый наблюдатель и рассказчик, бесхитростно выворачивающий наизнанку затемненную жизнь глубинной провинции. Сверх того, это представитель демократической интеллигенции и просто порядочный человек, во всех подробностях знающий духовную и бытовую жизнь нестоличной России, тонкий и большой мастер родного слова.

Никто, пожалуй, не назовет повесть «Дядюшкин сон» шедевром Достоевского. Но разве хоть сколько-нибудь возможно отрицать, что «вещичка» была реальным серьезным прологом к шедеврам писателя? «Дядюшкин сон» — еще отдаленное по времени, но уже действительное по всей фактуре «второе начало» эволюционного движения Достоевского-художника к «великому пятикнижию» и «Дневнику писателя». В русской литературе повесть, бесспорно, занимает особое и почетное место.

Владимирцев В. П. Дядюшкин сон // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 64–67.

Прижизненные публикации (издания):

1859 — Русское слово. Литературно-ученый журнал, издаваемый графом Гр. Кушелевым-Безбородко. СПб.: Тип. Рюмина и Комп., 1859. № 3. Отд. I. С. 27–172.

1860 — Сочинения Ф. М. Достоевского. Изд. Н. А. Основского. М.: Тип. Лазаревского ин-та восточных языков, 1860. Т. II. С. 3–162.

1866 — Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Новое, дополненное издание. Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб.: Тип. Ф. Стелловского, 1866. Т. III. С. 233–286.

1866 — Дядюшкин сон. (Из мордасовских летописей.) Ф. М. Достоевского. Новое, просмотренное издание. Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб.: Тип. Ф. Стелловского, 1866. 182 с.