Козинцев Г. М. О фильме «Кроткая»

Текст выступления Г. М. Козинцева на заседании Художественного совета киностудии «Ленфильм» по обсуждению фильма А. Борисова «Кроткая» (1960)

21 июля 1960 г.

Я уже много раз видел материал и черновой монтаж картины и потому хотел сначала выслушать мнение товарищей.

Видите ли, есть одно бесспорное положение, которое можно защищать: эта картина культурно, бережно, осторожно и с тактом подходит к произведению классической литературы; она сделана чистыми руками, здесь нет никаких попыток вульгаризировать Достоевского, превратить его вещь в легкую занимательную историю. Всё это очень серьезно по своим намерениям, и мне кажется, что Александр Федорович Борисов подошел к работе как благородный художник и читатель. Между прочим, это важно потому, что, когда идет речь о классическом произведении, прежде чем его ставить, его нужно суметь прочитать.

Попробуем разобраться, что же произошло с картиной, в которой, с одной стороны, есть ощущение благородной работы, с другой стороны, в картине нет страстности этого произведения. Подумаем, в чем тут дело. Мне кажется, что сценарная форма фильма и режиссерский замысел Борисова, безусловно, интересны. В основе их лежит не драматизация рассказа, а попытка перенесения в фильм самого хода литературного произведения, не только фабулы или истории характеров, но и его образности, попытка передачи произведения пластическим монтажом.

То, что получился фильм-монолог, а не фильм-драма, мне кажется чрезвычайно важно и интересно, потому что диалог и монолог в особой их форме, так же как внутренний монолог и непосредственная речь писателя, и есть в какой-то степени тот способ выражения, который особенно любил Достоевский. Как известно, он самым решительным образом протестовал против превращения его произведений в пьесы. И то, что Александр Федорович и сценарист Гольбурт, с ним работавший, выбрали этот наиболее трудный и непривычный для кинематографа путь экранизации, с самого начала заставило меня уважать их замысел и интересоваться им.

Кстати, хочется сказать, что мы щедрой рукой отдаем на Запад многие из тех вещей, которые созданы огромными усилиями великой русской литературы, и там охотно этим пользуются, ставя картины и по Достоевскому, и по Чехову, и по Толстому, зачастую безобразно уродуя при этом идеи писателей.

Основная ситуация «Кроткой» — столкновение двух характеров. Это история не просто скромной и робкой девушки, а Кроткой с большой буквы, да еще в той цепи жизненных отношений, когда она доведена до тупика, когда жизненного исхода нет: либо выйти замуж за купца, который даже среди самых темных купцов является фигурой особенно страшной, патологической (уже усахарил двух жен), либо в омут вниз головой. В этот момент ее спасает человек с характером сложным, по-достоевски запутанным. Это сильный человек, находящийся как бы вне общества, стремящийся мстить обществу, но одновременно целиком принадлежащий этому обществу. И этот сильный человек, родственный Арбенину, хочет превратить не просто забитую девушку, а Кроткую с большой буквы, в того близкого человека, которого он себе холодным умом замыслил. И вдруг происходит невероятная вещь: Кроткая поднимает бунт, и самое забитое существо из тех, которые живут на земле, побеждает самого сильного человека.

С самого начала работы над картиной, когда мы разговаривали с Александром Федоровичем и автором сценария, я всячески предостерегал их от мелодрамы. Мне казалось, что эта очень глубокая ситуация, это столкновение двух необычайно сильных характеров в сценарии превращается местами в мелодраму. Я считал необходимым высказать и опасения относительно взвинченности музыки. И мне кажется, что этой опасности режиссер картины целиком избежал. Никакого налета мелодраматизма, ужасного для экранизации Достоевского, в фильме нет. Но нету в нем и той меры трагизма, которая необходима для Достоевского. И то, что этого трагизма в каких-то местах не хватает, мне кажется делом не столь невосполнимым, если над картиной еще поработать.

Несколько сцен в картине не обладают настоящей силой, не сыграны артистами, что называется, во всю железку, с тем накалом страстей, который необходим для Достоевского. В произведениях Достоевского в какие-то мгновения накал страстей достигает немыслимой силы — человек горит белым пламенем; так вот этого белого пламени у актеров в нескольких местах не хватает.

И первый такой момент — история с револьвером. Мне представляется, что эта история так, как она сейчас выражена на экране, недостаточно точна и психологически, и по накалу страстей.

Этот момент меня пугал и в сценарии. Подумайте, что здесь происходит по психологической правде? Кроткая находится в состоянии почти маниакальной ненависти, из которого один выход: убить эту гадину. Он же решает: ну и пусть убьет. А затем ему приходит мысль: убить не сможет и если сейчас он сумеет ее победить и выстрела не будет, то это будет та победа, которой он ждет на протяжении всей истории. Таким образом, оба действующих лица находятся в состоянии того накала страстей, после которого может быть либо убийство, либо безумие. По Достоевскому, в этом белом пламени человек сгорает: человек заглянул в ту бездну, куда он как человек не мог заглядывать, а если уж заглянул, после этого и жить нельзя. Это высочайший пик всей истории, после чего в Кроткой всё перегорело и наступает тяжелая болезнь, которая почти приводит к смерти. На экране же и по психологической, и по физической линии получается неправда. После того, что сыграла Саввина, может быть, можно упасть в обморок, но заболеть здесь не с чего. Тех планов, которые обязана сыграть актриса, здесь нет. Нет всепоглощающей страсти в глазах и нет того, что все тормоза к черту сломаны и организм находится в состоянии вздыбленного исступления, той страсти во всю железку, о которой писал Достоевский в своих романах.

Всё это усугублено тем, что и Кроткой с большой буквы поначалу нет, нет существа, загнанного обстоятельствами. Есть, правда, прекрасный ее план в сцене с купцом, но та гигантская дуга, которая должна была быть от начала до сцены с револьвером, не получилась. Ничего трагического для картины в этом нет, потому что это можно доснять.

Мне кажется, что, если бы Саввиной с трагической силой была сыграна всепоглощающая страсть, бунт, на это несомненно ответил бы и Попов, потому что это великолепный актер. Почувствовав этот напор от актрисы, он бы сыграл по-другому. Это небольшой кусок, но страшно важный, потому что в него вливается и начало, а дальше всё идет на тех оборотах, которые этот кусок задает.

Мне кажется, что Александр Федорович, сам являющийся прекрасным артистом, всё это понимает. Нужно вытянуть из Саввиной кусок под названием «трагический бунт Кроткой», чтобы мы поверили, что после этого она может умереть.

Второй момент, представляющийся мне неточным, это история с тем, как она запела. Сейчас, в тех обстоятельствах, которые возникают на экране, мне не совсем ясна психологическая картина этой истории. Что он почувствовал, что он проиграл оттого, что она в его присутствии запела? Этого не получилось. Здесь какое-то среднее решение. Несмотря на то, что я несколько раз смотрел материал, мне еще трудно понять, что здесь нужно сделать. Сначала он осатанел оттого, что она запела, а потом почему-то обрадовался... Очевидно, Александр Федорович и актриса не нашли тех обстоятельств, которые одно состояние переключили в другое. Получается сбитая психологическая картина внутренней жизни героев, поэтому трудно держать контакт с экраном. Для вас эта история не становится историей настоящей, на чистом спирту, она сильно разбавлена водичкой, а раз это происходит к концу картины, значит, дело неладно. Нужно понять, что за «жилка задрожала» и почему «спала пелена». Я говорю об этих моментах потому, что тут решающие пики для драматургии всей вещи. «Спала пелена» — значит, сейчас он всё понял, значит, нужно не сыграть этот результат на экране, а показать процесс.

Третий момент. Когда к выбросившейся во двор Кроткой подходит один только ростовщик, берет ее на руки и несет по пустому двору, получается что-то несерьезное. Мне кажется, что гораздо правильнее вести эту сцену в обстоятельствах будничной жизни. Если бы бежали какие-то мальчишки, расталкивая окружающих людей, а он бы нес ее бездыханное тело — это было бы сильнее. Сейчас создается ощущение неправды. А раз здесь есть ощущение неправды, значит, идет вниз драматический интерес. Это менее важно, чем первые два пункта, но тем не менее важно.

Дальше. Не совсем благополучно обстоит дело с последним монологом. В связи с этим я постараюсь сказать подробнее о работе Месхиева, которая представляется мне интересной, особенно в натурных съемках, где есть ощущение образности Достоевского. Есть кусок без неба, с косо наклонившимся домом, фонарем и идущим ростовщиком, — это отличная пластика образности Достоевского. Есть хорошие сцены и в павильоне. Но Месхиев еще болеет детской болезнью — корью, детской болезнью экспрессионизма, который является уже давно пройденным этапом, особенно в применении к Достоевскому. Совершенно нереально пространство, которым выражена ссудная касса. В какие-то моменты появляется нежизненный павильон — не ссудная касса, а пустая казарма конногвардейского полка или тюрьма.

Сцена последнего монолога живет не внутренним ощущением актера, а картинками. Если в монологе ростовщика можно было бы что-то вырезать — было бы лучше, потому что здесь ощущение повторяющегося текста и, кроме того, гораздо менее интересная изобразительная трактовка, чем в остальных сценах. Согласен, что отвратительно построена лестница, особенно заметно это потому, что рядом с ней есть прекрасная лестница другого дома, такая убедительная и так напоминающая Достоевского.

Вы понимаете, какая вещь: надо заставить слушаться реальный материал, а не подстраивать к этому декорацию.

Козинцев Г. М. О фильме «Кроткая». 1960 // Козинцев Г. М. Собр. соч.: в 5 т. Л., 1983. Т. 2. С. 156–161.