Пырьев И. А. [Экспликация к режиссерскому сценарию фильма «Братья Карамазовы»]

Творчество великого русского писателя Федора Достоевского вот уже более чем три четверти века служит предметом страстных споров, глубокого изучения, восторженного преклонения и подражания лучшими художниками слова многих стран. О его жизни и его произведениях написано много самых разнообразных и резко противоречащих друг другу книг. Романы и повести его до сих пор переиздаются большими тиражами и с огромным интересом читаются почти во всех странах мира.

Лично мне Ф. М. Достоевский особенно дорог, я испытываю давнее и стойкое пристрастие к нему как [к] писателю исключительному и по художественной силе, и по трагической судьбе. При чтении его произведений мне неизменно передается заложенная в них трепетная взволнованность, достигающая в иные моменты огромного напряжения страсти. При всем том я, разумеется, всегда видел, что за этой любимой мною стороной творчества Достоевского скрывается другая, — воплощающая болезненные, упадочные черты его таланта. И я не раз задумывался над тем, в какой мере органична связь между ними? Обязательно ли объединять Достоевского с «достоевщиной»? Для меня этот вопрос не был абстрактным. Я должен был на него ответить, так как в свое время собирался экранизировать «Идиота» и мне было необходимо решить, имею ли я право, работая над экранизацией этого романа, предать забвению то, что уже осуждено временем и ходом истории?

Найти ответ было нелегко. Но это не исчерпывало всех трудностей. Одну из них сформулировал сам Достоевский. Он писал: «Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматургической (в драматической. — ѲедоръДостоевскiй.ru)». В этой выдержке из письма Ф. М. Достоевского речь шла об инсценировке «Преступления и наказания». Но для меня она звучала как предупреждение о больших трудностях, которые ждут меня на пути успешной экранизации романа «Идиот». Однако несколькими строками ниже содержалось нечто более обнадеживающее. Достоевский признавал, что переделка романа в драму всё же возможна. Но для этого требовалось, «взяв первоначальную мысль, изменить сюжет...»

Возникает вопрос: на чем основывался такой вывод? Оснований, думается мне, два. Во-первых, ограниченная емкость драмы сравнительно с обширной территорией романа влечет за собой его резкое сокращение. Во-вторых, территориальная утрата может быть до известной степени возмещена напряженной действенностью драмы, живыми человеческими характерами, изобразительным решением и другими художественными компонентами киноискусства. Но главное — неизбежные изменения сюжета и отсечение второстепенных линий. Достоевский, как мы видим, не только признавал законность всего этого, но призывал к ним, понимая, что нужно прежде всего стремиться сохранить в инсценировке мысль, а не сюжет.

Итак, экранизируя Достоевского, можно отбирать в качестве основного его трепетный, страстный, ненавидящий и горестный протест против социальных уродств буржуазно-помещичьего уклада и глубокого всечеловеческого «сострадания» к униженным и оскорбленным этим строем. Тогда второстепенным, не вмещающимся в объем фильма окажется психологическое углубление в области болезней духа и тела. Но можно, наоборот, — «достоевщину» считать в фильме главным, и тогда в нем не найдется места для воплощения социального смысла романа. Я говорю «можно» — потому, что в искусстве ничего нельзя запретить. Но это не значит, что обе трактовки художественно равноправны. Первая — исходит из того, что характерно для писателя, выпрямившегося во весь рост, ищущего и находящего опору в великих традициях демократизма, народности, гуманистического сочувствия человеку. Вторая же трактовка — для советских людей, во всяком случае, и не только для них, а для каждого честного прогрессивного человека любой страны земного шара — всегда будет звучать как вольное или невольное одобрение нравственных увечий, нанесенных самодержавием одному из крупнейших писателей мира.

Всё это не означает, разумеется, что из Достоевского можно делать Бальзака, как бы ни был значителен в его произведениях элемент социальный. Тем более нельзя, из боязни перейти грань углубления в психологию, педалировать бытовую сторону романа, превращая его автора в Островского. Достоевский не бытописатель. Изображение жизни не существовало для него вне оценки ее с открытых нравственно-этических позиций. Его персонажи, как правило, — положительные или отрицательные, не зная истины, страстно ищут ее, стремясь определить свое положение в мире. Требовательно оценивая свои жизненные цели, они горячо полемизируют друг с другом, неизменно затрагивая темы, которые волнуют каждого мыслящего человека. Они ищут ответа на «проклятые вопросы» не только в себе, в своей душе, но прежде всего в душе рядом стоящего. Они почти никогда не верят своему собеседнику на слово, а проверяют, допытываются, спорят, стараясь понять тайну тайных его. Связанные друг с другом сетью уклончивых недосказанных мыслей, скрытых мотивов, они жадно любопытствуют, какое «верую» исповедует их партнер.

Диалог Достоевского всегда полон словесного действия и напряжения. Автор дает своим героям полную свободу голосов, предоставляя каждому из них обосновать и отстаивать свою точку зрения. Герои его так убежденно, яростно и аргументированно спорят друг с другом, приводя зачастую примеры один парадоксальнее другого, острые, неожиданные, что порой теряешься, не зная, кому из них поверить. Можно запутаться в извивах и противоречиях, раздирающих героев Достоевского. Можно потерять представление о добре и зле, о чести и бесчестии, о правдивом и ложном, — тогда экранизировать его опасно и вредно.

Вопреки утверждениям некоторых западных теоретиков литературы, Достоевский не любуется сам и не зовет любоваться изломом человеческой души, ее странностью и патологичностью. Он реалист. Реалист, как он сам говорил — «в высшем смысле». Его произведения построены на подлинных, конкретных фактах действительности с возведением их могучей силой его таланта к широким художественным, философским обобщениям. «Для меня, — писал он в своих дневниках, — очень важно: где это было, когда, на каком фоне, был ли начищен паркет, пахли ли цветы, текла ли крыша...»

Он сам страдает вместе со своими героями, сам живет их жизнью и мучается их муками. И нужно уметь услышать его глубокое сострадание к «униженным и оскорбленным», скрытое в его романах, нужно суметь уловить тягу писателя к нравственному, чистому и прогрессивному в человеке. Нужно открыть нашему зрителю, кого он любил, кого ненавидел, во что верил и чему поклонялся.

Вот почему мы не приемлем «достоевщины», которую так ценят и [которой] восхищаются буржуазные теоретики и писатели. Из слабых сторон творчества Достоевского они сотворили себе кумира и стараются всемерно подражать ему.

Можем ли мы по этой причине отречься от нашего великого писателя и отдать его нашим идейным противникам, которые, кстати, по-своему и в своих интересах уже неоднократно экранизировали его романы и продолжают это делать поныне? Не будет ли это неким предательством его памяти? И не наша ли святая обязанность самим сказать о нем нашему народу правду? Самим разобраться, где в силу расщепленности и подавленности самодержавием его духа ему приходилось клеветать и отдаваться во власть самоистязания и мучительства, а где он писал о своем времени правду, гневную правду.

Нужно не знать историю России, быть глухим и слепым, чтобы не расслышать, не увидеть почти во всех произведениях Достоевского огромной, всепокоряющей любви к Родине и его неустанное стремление к высоким общественным идеалам. Правда, творчество его как публициста и проповедника полно ошибочных, а зачастую даже реакционных воззрений, но, несмотря на это, в каждом из его романов мы чувствуем чуткое сердце великого художника, тоску и мучительную боль за маленького, простого, обездоленного человека, взятого в тиски социальной несправедливости, проникнутого жгучей ненавистью и протестом против надвигающегося капитализма.

Пройдя через «смертную казнь» и ужасы каторги, познав жизнь на ее самом дне, Достоевскому особенно был дорог маленький, простой человек; он тревожил его совесть, не давал ему покоя, требуя от него правды о себе и о той действительности, в которой он жил.

«Братья Карамазовы» — это наша третья экранизация Достоевского. В ней мы в основном придерживаемся того же принципа, что при экранизации «Идиота». Причем нужно сознаться, что это была более трудная задача.

«Карамазовы» — обширный, многоплановый, философский роман, одно из самых сложных произведений Достоевского. В художественном смысле этот роман, как нам кажется, глубже всех предшествующих его произведений. Здесь достигнута высшая напряженность композиции, трагизм страстей, пороков и вдохновений. Здесь все основные персонажи взяты в пределе, в крайности, в острейшем выражении споров и чувств человеческих. Но в своем содержании роман, как известно, полон глубоких противоречий, наряду с реакционно-мистическими воззрениями автора в нем существуют близкие воззрению нашего современника и передовые, гуманистические тенденции. Вследствие этого нам пришлось не только сокращать (ради емкости будущего фильма) некоторые сюжетные линии, не только убирать церковный мистицизм и освобождаться от излишней болезненности и патологии его, но и произвести некое переосмысливание романа.

Мы хорошо понимаем (возможно, еще не до конца) все сложности и трудности воплощения трехтомного романа «Братья Карамазовы» в кинематографическое произведение, они огромны. И всё же наш творческий коллектив полон решимости, энергии и энтузиазма преодолеть эти трудности и создать еще один фильм по великому творению нашего гениального русского писателя, о котором А. М. Горький на Первом съезде советских писателей сказал, что: «талант его равен, может быть, только Шекспиру...».

Иван Пырьев, народный артист СССР

(РГАЛИ. Ф. 3058. Оп. 1. Ед. хр. 220. Л. 25–30).