Красивое
Красивое — согласно трактовке, принятой в эстетике, есть понятие, определяющее красоту внешнего облика предмета и явления. Красивое характеризует только внешнюю, формальную сторону явлений и в этом его отличие от прекрасного: человек может быть прекрасен, но не красив, и наоборот. Красивое есть проявление некоторых закономерностей: симметрии, ритма, пропорции.
Однако у Достоевского — всегда глубокая диалектика внутреннего и внешнего: его взгляд не задерживается долго на внешнем, а сразу идет вглубь, у него не «формоориентированный», а, так сказать, сущностный тип художественного мышления. Даже пейзажи и интерьеры, не говоря уже о портретах героев, не есть простое изображение предметного мира, но его глубинной сущности. Большинство пейзажей и интерьеров Достоевского предельно абстрактны, бедны на информацию об их внешнем виде, чаще всего описывается не как выглядит предмет, а какое впечатление он производит, какой у него «характер». Предметы у Достоевского — это знаки внутреннего мира героев, поэтому мы находим у него «жалкое кресло», «чахоточный коврик» («Подросток»), «скучные ряды неуклюжих кресел», «угрюмые зеркала» («Братья Карамазовы»). Сказанное относится и к пейзажам: «Вечер был осенний, холодный и мрачный» (1; 265), «все смотрело уныло и неприязненно» (1; 267). Там же, где Достоевский берется подробно описывать эмпирическую реальность, у него чаще всего чирикают не конкретные воробьи и кричат грачи, а абстрактные «пташки», растут неопределенные «кусты» и не принадлежащие ни к какому семейству «цветки». Также абстрактны и многие портреты, внешность иных персонажей вообще не изображается. Подробная, эмпирически объективная рисовка предметов и персонажей не характерна для Достоевского (хотя и не исключена полностью). Поэтому можно сказать, что красивого, как такового (как красоты только внешней), у Достоевского нет: красота внешняя при отсутствии красоты душевной у того или иного персонажа сразу же кажется Достоевскому «подозрительной»: например, описав внешность Ставрогина («Бесы»), он тут же отмечает: «...казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен» (10; 37) или о князе Сокольском («Подросток»): «...молодой и красивый офицер <...> прекрасного роста <...> прекрасные темные глаза» (13, 154); тут же: «Странно, он мне и нравился и ужасно не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам не сумел назвать, но что-то отталкивающее» (13; 159). Позиция Достоевского здесь очевидна: неодушевленная красота — по сути, не есть красота, не есть даже вполне красивое, аналогично тому, как жизнь «сатанинских» героев Достоевского (того же Ставрогина) тоже, по сути не есть жизнь, а уже при жизни — небытие.
Чаще всего Достоевский следует за средневековой традицией отождествления красоты тела и красоты души: отрицательные персонажи у него однозначно отталкивающи (например, старый сладострастник Федор Павлович Карамазов), а положительные — князь Мышкин или Алеша Карамазов — имеют красивую внешность. Однако этому Достоевский следует не всегда: конечно же, не красива внешне «хромоножка» Марья Тимофеевна Лебядкина («Бесы»); некрасивость в данном случае как бы подчеркивает трагизм прекрасной полубезумной души.
Достоевский остро чувствует ложь эстетизации безобразного, хотя он и понимает силу этого великого соблазна: зло, светясь не собствнным, а отраженным светом божественного мира, может прельстить человека красотою свободы, силы и мощи, казалось бы, присущими злу. Но от этого зло не перестает быть злом, и Достоевский, разоблачая эту ложь, представляет зло не в виде «Сатаны с опаленными крыльями», как это любили романтики, а, следуя своему «фантастическому реализму», в виде безобразных «бесов» или «мелкого черта с насморком, из неудавшихся», а может быть даже, и «с хвостом датской собаки» («Братья Карамазовы»). Некрасивость — намек на неистинность: нередко герои через красоту «опознают» добро, и часто — через некрасивость — зло: переступить через добро, даже через истину иные герои Достоевского могут, но через красоту — не в силах: она есть как бы последнее прибежище Бога в душе человеческой, из которой уже изгнаны добро и истина, она не дает человеку окончательно пасть, она вносит трагический разлад в души «павших», тревожа их «метафизической тоской». Так, Раскольников не может примириться со своим преступлением именно из-за его «некрасивости», хотя и корит себя постоянно: «эстетики испугался!» Неопровержимая логически, его теория оказалась опровергнутой «эстетически». Иван Карамазов принял бы зло в виде прекрасного «сатаны», но швыряет стаканом в явившегося черта, проникаясь постепенно осознанием ложности своей идеи — через видение ее эстетически окарикатуренного образа. Не дает покоя Ставрогину его сон о «золотом веке», но замысел покаяния в совершенном им преступлении не сможет состояться именно из-за некрасивости преступления: «Некрасивость убьет», — говорит старец Тихон (11; 27), сомневаясь в необходимости публичного покаяния, — т. е. вызовет смех и презрение, которых, как предвидит Тихон, не перенесет гордыня Ставрогина.
Мосиенко Л. И.