Трутовский К. А. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском
Когда я поступил в Инженерное училище (в 1839 году), то Федор Михайлович уже был в четвертом классе (выпускном), то есть был тремя классами старше меня. Я хорошо помню его личность, какая она была в то время. Он был хорошо сложен, коренастый, походка была у него какая-то порывистая, цвет лица был всегда какой-то серый, взгляд всегда вдумчивый, и выражение лица большею частию сосредоточенное. Военная форма совсем не шла как-то к нему. Он держал себя всегда особняком, и мне он представляется, почти постоянно, ходящий где-нибудь в стороне, взад и вперед, с вдумчивым выражением или подолгу рассуждающим с двумя своими товарищами: Бекетовым и Бережецким. Вид его был всегда серьезный, и я не могу себе представить его смеющимся или очень веселым в кругу товарищей. Не знаю почему, но он у нас в училище носил название «Фотия» — вероятно, воспитанники, изучая историю, нашли какое-нибудь сходство его с историческим Фотием. Воспитанники (или, как мы назывались тогда, «кондукторы») старших классов держали себя отдельно от младших — но всё же не настолько, как в заведениях, где было большое число воспитанников. У нас же в училище комплект был всего в 125 человек, и помещались мы в общих номерах (дортуарах). Не помню, когда и при каких обстоятельствах я сошелся с Федором Михайловичем, но думаю, что поводом нашего сближения было то обстоятельство, что меня, как хорошо рисовавшего, воспитанники старших классов и даже офицеры (офицерских классов) часто просили рисовать им на архитектурных проектах орнамент колонн и т. п., то, вероятно, я и Федору Михайловичу делал эту услугу, и тогда он обратил внимание, подметив во мне способности. Я помню, как ласково он разговаривал со мной и советовал заниматься побольше рисованием и чтением всего, касающегося искусства. Когда он окончил курс в офицерском классе и уже служил в инженерном департаменте, то я стал бывать у него по праздникам, заходил к нему на квартиру, которую он занимал на Владимирской, против д. Фридерикс на углу переулка. Квартира его состояла из четырех комнат, из которых одна только была меблирована, где он занимался и спал, а другие комнаты были совершенно пусты, без мебели. Когда я приходил к нему, то он всегда приветливо встречал меня, ласково беседовал подолгу со мной, указывал мне, что я должен читать, знакомил меня с лучшими произведениями литературы и давал мне часто книги и по-прежнему интересовался моими занятиями по рисованию. Я тогда много рисовал карикатуры преподавателей, особенно часто фигурировал у меня Остроградский, математик, и эти карикатуры всегда вызывали его улыбку и смех, который так редко появлялся на его серьезном лице, и этот смех освещал его физиономию. При наших беседах он мне первый выяснил всё великое значение творений Гоголя, всю глубину его юмора, который я до того времени, как еще очень юный, понять не мог, тем более, что профессор Плаксин, преподававший нам русскую литературу, внушал нам, что Гоголь это верх бездарности, пошлости и что его произведения грязны и циничны до неприличия. Самое сильное и решающее впечатление было для меня, когда Федор Михайлович с невыразимым одушевлением объяснял мне всю глубину мысли в повести «Шинель». Я разом понял всё и особенно значение «незримых слез сквозь видимый смех». Всё, что говорил мне Федор Михайлович, я воспринимал с восприимчивостью молодости и я ему много обязан в моем развитии — он научил меня понимать и ценить в литературе всё великое и гуманное — по крайней мере, дал мне первый и сильный толчок. В это же время Федор Михайлович писал своих «Бедных людей», но я не знал этого, так как он мне никогда не говорил об этом и не читал выдержек из своего произведения, да и мог ли он давать на суд сочинение такому ребенку, каким я был тогда; мне было всего 15 лет! Когда я был уже офицером (в офицерском классе) и жил на своей квартире, то Федор Михайлович иногда посещал меня, но не часто, так как он нигде не бывал. Вообще мы подолгу беседовали с ним о литературе и живописи. В этот период времени, когда мне было 17 лет, я, как водится, был влюблен и про свою любовь доверчиво рассказывал Федору Михайловичу, показывал ему свои стихи, писанные к своему предмету. Особу, в которую я был влюблен, звали Анна, и фамилия ее была Иванова, но домашние звали ее Неточка. Федору Михайловичу так понравилось это милое название, что он свою повесть назвал «Неточка Незванова».
В промежуток времени от 1846 до 1849 года я виделся с Федором Михайловичем не особенно часто, но изредка посещал его, когда он жил где-то на Мещанской и потом в редакции журнала «Эпоха», который издавал его брат Михаил Михайлович совместно с ним. Раз как-то случилось, что Федор Михайлович прожил несколько дней у меня на квартире и когда ложился спать, то всякий раз просил меня, что в случае если он умрет, то чтобы не спешили его хоронить; он страшно боялся летаргии и при этом представлял мне весь ужас пробуждения в могиле. Посещая его в это время, я встречал у него многих лиц, которые были потом судимы и сосланы, но не имел никакого понятия о их намерениях и действиях. Слышал только, что они где-то собираются, но цели их собраний я не знал. Некоторые из этих лиц звали меня на эти собрания, но Федор Михайлович никогда. Я тогда всецело был погружен в свои занятия в Академии художеств и службой при Инженерном училище.
В 1849 году скончалась моя мать, и я уехал в отпуск в деревню в Харьковскую губернию. В Харькове я был поражен вестью, что Федор Михайлович и другие были арестованы, на своем собрании, судимы и сосланы. Горько мне было услышать эту тяжелую весть и тяжело было за участь дорогого мне человека с такой возвышенной душой и с таким высоким талантом. В то время уже зачитывались его «Бедными людьми», и имя его получило громкую известность.
В 1862 году Федор Михайлович вернулся из ссылки1, и велика была радость нашего свидания! Я видел его свободным и спокойным, здоровье его тогда было хорошо, он был как-то бодрее и свежее. Много он мне рассказывал о своей тяжелой жизни, о своих страданиях, но озлобления в нем не было никакого. Напротив, в нем развились широкая снисходительность и безграничная гуманность. Взгляд его на многое совершенно изменился, и он страстно жаждал жить и работать. Падучая болезнь его прошла. Мы вспоминали с ним прошлое, наше училище, которое мы поминали с благодарностью, в котором при строгой дисциплине все начальники относились к нам с гуманностью и доброжелательством, и в котором положены были начала многих хороших воззрений, которые укоренились на всю жизнь. Когда я жил в Москве (с 1871 по 1881), то Федор Михайлович присылал мне иногда свои сочинения, затем я последний раз виделся с ним в 1880 году во время Пушкинского праздника. Мы как-то обедали вместе — я, покойный Перов и Федор Михайлович — и затем я уже с ним не виделся.
Я убежден, что Федор Михайлович имел большое влияние на мое развитие в том возрасте, когда так важны первые впечатления и когда они так легко воспринимаются. Много надо было иметь сердечности, чтобы не скучать заниматься совершенно чужим ему юношей при его серьезности и уединенной его жизни, и я всю жизнь сохраню о нем отрадное воспоминание.
К. Трутовский.
1886. Ноября 9. Дер. Яковлевка.
Трутовский К. А. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском // Щукинский сборник. М., 1902. Вып. 1. С. 90–93.