Тургенев Иван Сергеевич
[28 октября (9 ноября) 1818, Орел — 22 августа (3 сентября) 1883, Буживаль близ Парижа, похоронен в Петербурге]
Писатель. Детские годы провел в имении матери — с. Спасское-Лутовиново Орловской губернии. В 1833 г. поступил в Московский университет, через год перешел в Петербургский университет на словесное отделение философского факультета, которое окончил кандидатом в 1837 г. В 1842 г. выдержал экзамен в Петербургском университете на степень магистра философии.
Достоевский познакомился с Тургеневым около 10 ноября 1845 г. 16 ноября 1845 г. Достоевский писал брату: «На днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, — я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец, характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в “От<ечественных> записк<ах>” “Андрей Колосов” — это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять».
Однако за кратковременной дружбой, пришедшейся на разгар триумфа, выпавшего на долю автора «Бедных людей» в кружке В. Г. Белинского, куда входили Достоевский и Тургенев, пришли охлаждение и размолвка. Расхождение Достоевского с кругом писателей «Современника» сказалось и на отношении к Тургеневу. Вскоре же явственно обнаружилось психологическое «несовпадение» их натур, темпераментов, во всех смыслах — и творческом, и просто человеческом. Достоевский «возненавидел меня уже тогда, когда мы оба были молоды и начинали свою литературную карьеру, — вспоминает Тургенев, — хотя я ничем не заслужил этой ненависти; но беспричинные страсти, говорят, самые сильные и продолжительные».
Однако Тургенев явно необъективен, так как он все-таки «заслужил эту ненависть», и «страсть» была не «беспричинная». Вот что вспоминает А. Я. Панаева: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своей раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев — он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался... Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду... Вместо того, чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками...»
Коллективному творчеству Тургенева и Н. А. Некрасова в 1846 г. принадлежит позорный факт в истории русской литературы — «Послание Белинского к Достоевскому», начинающееся строфой:
Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ...
На это психологическое и эмоциональное неприятие друг друга накладывались, бесспорно, и идейные расхождения, особенно обострившиеся после каторги и ссылки Достоевского, когда начавшаяся ссора с Тургеневым превратилась в историю одной вражды, правда, первоначально между ними снова началось сближение (1860–1865), хотя и чисто внешнее. Тургенев печатает в «Эпохе» повесть «Призраки», высоко оценивает «Записки из Мертвого дома», Достоевский восхищается романами «Дворянское гнездо» и «Отцы и дети». По словам Тургенева, именно Достоевский, как никто, понял Базарова. «Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумленья — и удовольствия».
Однако роман Тургенева «Дым» навсегда развел писателей, ибо именно тогда выявилось их принципиальное идейное расхождение. Достоевский вернулся после каторги и ссылки православным монархистом, а Тургенев, как он сам признавался в статье 1868–1869 гг. «По поводу отцов и детей», «коренной, неисправимый западник, и нисколько этого не скрывал и не скрываю <...> считающий славянофильское учение ложным и бесплодным...» Достоевский-христианин воспринял роман как явную «западническую» клевету на Россию. «Дым», по его словам, «подлежал сожжению от руки палача». Гнев Достоевского обрушился на публицистические выступления «крайнего западника» Потугина, отождествляемые им, и отчасти справедливо, с авторской позицией. Страстный протест Достоевского вызвали развиваемые тургеневским героем мысли о необходимости для России встать на путь европейской цивилизации, острая критика не только панславизма, но и некоторых взглядов даже А. И. Герцена, близких к славянофильским.
В письме к своему другу поэту А. Н. Майкову от 16 (28) августа 1867 г. Достоевский подробно рассказал о крупной ссоре в Баден-Бадене с Тургеневым 28 июня (10 июля) 1867 г., приведшей, по существу, к окончательному разрыву их отношений, хотя подготавливался этот разрыв уже давно, еще с 1840-х гг.:
«...Я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично <...>. Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное; а главное, его книга “Дым” меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: “Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве”. Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. Нашел его страшно раздраженным неудачею “Дыма” <...>. Он это мне сам рассказывал. Признаюсь Вам, что я никак не мог представить себе, что можно так наивно и неловко выказывать все раны своего самолюбия, как Тургенев. И эти люди тщеславятся, между прочим, тем, что они атеисты! Он объявил мне, что он окончательный атеист. Но Боже мой: деизм дал нам Христа, то есть до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный! А что же они-то, Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевские, нам представили? Вместо высочайшей красоты Божией, на которую они плюют, все они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет? Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущество провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только всё, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им наконец факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны. 2-е). Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая — это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности — свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. — Для чего? — спросил он. — Отсюда далеко, — отвечал я; — Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. Он ужасно рассердился. Видя его так раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностию сказал ему: “А ведь я не ожидал, что все эти критики на Вас и неуспех ‘Дыма’ до такой степени раздражат Вас; ей-Богу, не стоит того, плюньте на все”. “Да я вовсе не раздражен, что Вы!” — и покраснел. Я перебил разговор; заговорили о домашних и личных делах, я взял шапку и как-то, совсем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев:
“Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!”
Он побледнел (буквально, ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: “Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!” Я ответил: “Хоть я читал ‘Дым’ и говорил с Вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что Вы это скажете, а потому извините, что я Вас оскорбил”. Затем мы распрощались весьма вежливо, и я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда. На другой день Тургенев, ровно в 10 часов утра, заехал ко мне и оставил хозяевым для передачи мне свою визитную карточку. Но так как я сам сказал ему накануне, что я, раньше двенадцати часов, принять не могу и что спим мы до одиннадцати, то приезд его в 10 часов утра я принял за ясный намек, что он не хочет встречаться со мной и сделал мне визит в 10 часов именно для того, чтоб я это понял. Во все 7 недель я встретился с ним один только раз в вокзале. Мы поглядели друг на друга, но ни он, ни я не захотели друг другу поклониться.
Может быть, Вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-Богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне всё равно, хотя с своим генеральством он и не очень привлекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на всю Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, еще четыре года назад. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха “Дыма” и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее...»
Это не личная антипатия, а столкновение на почве глубоких идейных разногласий, столкновение двух людей, исповедующих резко различающиеся взгляды и убеждения. Тургенев — убежденный западник, сторонник введения парламентских форм правления в России, заигрывающий с революционерами и революционной молодежью. Достоевский, всегда тяготевший к славянофильству, веровавший в особый христианский путь России — монархист, убежденный противник европейской буржуазной цивилизации. Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, нелюбви к России и преклонении перед Западом, и после выхода романа Тургенева «Дым» эти обвинения приобрели актуальную остроту.
Для Достоевского любовь к России была чем-то болезненно острым. «Оскорбление» Тургеневым в Достоевском почвенника, верующего человека совпало с выступлениями «крайнего» западника Потугина и послужило последним толчком для создания в романе «Бесы» образа «великого писателя» Кармазинова — злой карикатуры на Тургенева. (Высказывалось предположение, что в личности «дядюшки» — князя в «Дядюшкином сне» — в комическом освещении преломлены некоторые из черт личности Тургенева и что «Дядюшкин сон» представляет первый в творчестве Достоевского памфлет против Тургенева, предваряющий Кармазинова в «Бесах».) Создавая свой роман «Бесы», Достоевский перенес литературные и идеологические споры непосредственно в художественную сферу, и Кармазинов — пародия на Тургенева, автора «Призраков», «Довольно», «Казни Тропмана», содержащая также намек на очевидные симпатии Тургенева к «нигилистам» и заговорщикам. Достоевский «аристофановски выводит меня в “Бесах”», — писал Тургенев. «Достоевский позволил себе нечто худшее, чем пародию “Призраков”; в тех же “Бесах” он представил меня под именем Кармазинова, тайно сочувствующим нечаевской партии...»
Но понимал ли Достоевский, что Тургенев ругает Россию сквозь слезы своей любви к ней? Конечно, понимал, иначе бы и не упомянул тургеневскую Лизу Калитину в Пушкинской речи. Однако для романа «Бесы» это не имело значения. Достоевский в Кармазинове заклеймил в лице Тургенева ненавистный ему образ либерала-западника, которого он считал виновником появления в России С. Г. Нечаева, Д. В. Каракозова и им подобных (недаром такое созвучие в фамилиях — Каракозов и Кармазинов).
Тургенев совсем не понял шедевр Достоевского «Преступление и наказание», гротескно сравнивая впечатление, производимое на него романом, с «продолжительной холерной коликой», не понял роман «Подросток», резко отозвавшись о нем, назвав его «хаосом», «кислятиной и больничной вонью», «никому не нужным» невнятным «бормотанием» и «психологическим ковырянием». В этих пристрастных, желчных и несправедливых оценках сказалось не только полемическое раздражение Тургенева, но и принципиальное несогласие с творческим методом Достоевского, парадоксальным порой, с точки зрения Тургенева, крайностями его психологизма. Тургенев во многом субъективно, в соответствии со своим уравновешенным психическим складом, ошибочно воспринимал трагический мир героев Достоевского как своего рода болезненную апологию страдания. С. Л. Толстой приводит в своих мемуарах характерное несправедливое суждение Тургенева о «психологизме» Достоевского: «Насколько я помню, он так говорил про него, — вспоминал С. Л. Толстой: “Знаете, что такое обратное общее место? Когда человек влюблен, у него бьется сердце, когда он сердится, он краснеет и т. д. Это всё общие места. У Достоевского всё делается наоборот. Например, человек встретил льва. Что он сделает? Он, естественно, побледнеет и постарается убежать или скрыться. Во всяком простом рассказе у Жюля Верна, например, так и будет сказано. А Достоевский скажет наоборот: человек покраснел и остался на месте. Это будет обратное общее место... А затем у Достоевского через каждые две страницы его герои — в бреду, в исступлении, в лихорадке. Ведь ‘этого не бывает’"».
Пушкинские торжества 1880 г., когда последний раз встретились Тургенев и Достоевский, явились новым поводом для идейных столкновений. В своей оценке А. С. Пушкина Тургенев и Достоевский вновь оказались на разных идейных полюсах. Почвеннические русофильские тенденции в истолковании Достоевского вызвали протест Тургенева (Письмо Тургенева к М. М. Стасюлевичу от 13 июня 1880 г.), но и речь Тургенева была воспринята Достоевским как тенденциозное «заигрывание» с революционной молодежью. Однако в своей речи об А. С. Пушкине Достоевский назвал типы тургеневских женщин, подобные Лизе Калитиной, созданиями высокой поэзии и, как писал Достоевский жене 8 июня 1880 г., «Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами» (есть и другие воспоминания об этом примирении тогда Достоевского и Тургенева — см.: Вестник Европы. 1909. № 9. С. 236; Новости. 1880. 13 июня. № 154; Литературное наследство. Т. 86. С. 505).
Несмотря на глубокие принципиальные расхождения между Тургеневым и Достоевским (см. отзывы Достоевского о Тургеневе в записных тетрадях: «Человек, который рад проползти из Бадена в Карльсруе на карачках (на руках и на ногах), чтоб только сделать своему литературному сопернику неприятность. Человек, который сидит у себя и употребляет свое время, чтоб выдумывать, какие он скажет оскорбительные словечки, встретясь с таким-то и таким-то, как повернется к ним, как обидит их»; «В “Дыме” Тургенева заметно страшное падение художественности»; «Тургеневу недостает знания русской жизни вообще. А народную он узнал раз от того дворового лакея, с которым ходил на охоту (“Записки охотника”), а больше не знал ничего»; «Немного похожи на г-на Тургенева, исписавшегося за последние десять лет и всё продолжающего теребить свой талантишко ежегодно в “Вестнике Европы” и доить убогую корову своего остроумия с иссохшим вымем»), их объединяла искренняя большая любовь к русской литературе; этим объясняется и неизменное взаимное признание таланта друг друга даже в период обострения вражды. В письме к Достоевскому от 28 марта (9 апреля) 1877 г. Тургенев писал: «Я решился написать Вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе». Среди «выдающихся представителей русской словесности <...> Вы, конечно, стоите <...> на первом плане», — сообщал Достоевскому Тургенев. Для Достоевского Тургенев тоже — «несомненный», «бесспорный талант». Известно, что Тургенев выразил желание написать некролог «о столь значительной личности», как Достоевский.
Упомянув в своей гениальной Пушкинской речи Лизу Калитину из «Дворянского гнезда» в числе замечательных русских женщин, Достоевский как бы помирился с Тургеневым, завещав потомкам не вражду, а великое художественное слово. Однако Тургенев не принял этот завет Достоевского, когда писал 13 июня 1880 г. М. М. Стасюлевичу: «...Во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне одобряю. Но это не так, и я еще не закричал: ты победил, галилеянин! Это очень умная, блестящая и хитро искусная при всей страстности речь всецело покоится на фальши... И к чему этот всечеловек, которому так неистово хлопала публика? Да быть им вовсе не желательно: лучше быть оригинальным русским человеком, чем этим безличным всечеловеком. Опять все та же гордыня под личиною смирения... Но понятно, что публика сомлела от этих комплиментов...», или когда писал М. Е. Салтыкову-Щедрину 24 сентября (6 октября) 1882 г., поддерживая чудовищно несправедливую статью Н. К. Михайловского о Достоевском «Жестокий талант»: «Я прочел также статью Михайловского о Достоевском (“Жестокий талант”). Он верно подметил основную черту его творчества. Он мог бы вспомнить, что и во французской литературе было схожее явление, а именно пресловутый Маркиз де Сад».
Известны 11 писем Достоевского к Тургеневу за 1863–1874 гг. и 15 писем Тургенева к Достоевскому за 1860–1877 гг.
Материалы по теме: