Суворин Алексей Сергеевич
[11 (23) сентября 1834, село Коршево Воронежской губ. — 11 (24) августа 1912, Петербург]
Литератор, издатель, журналист, книгопродавец, критик, драматург, театровед, организатор театра. Выходец из крестьян Воронежской губернии, по матери — из духовного сословия. В юности служил уездным учителем. В 1860-х — середине 1870-х гг. получил известность как талантливый публицист и фельетонист (псевд. Незнакомец), близкий к демократическому лагерю. В 1866 г. Суворин выпустил книгу «Всякие. Очерки современной жизни», где высказал свое сочувствие Н. Г. Чернышевскому. Издательскую деятельность Суворин начал в Петербурге в 1872 г. выпуском «Русского календаря», однако, став в 1876 г. владельцем и редактором газеты «Новое время», Суворин повернул к монархизму и православию, и здесь он непременно должен был сойтись с Достоевским. В 1878 г. Суворин открыл в Петербурге книжный магазин, затем типографию. К началу XX в. Суворин издал около 1 тыс. книг универсальной тематики. Особой популярностью пользовались журнал «Исторический вестник» (с 1880 г.), две серии книг «Дешевая библиотека» и «Новая библиотека», а также справочные издания — ежегодники «Вся Россия», «Весь Петербург» и др. Суворин переиздал памятники отечественной культуры: первое подцензурное издание «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, «Опыт российской библиографии» В. С. Сопикова, «Драматический словарь» и др. В 1911 г. Суворин организовал акционерное издательское и книготорговое общество «Новое время».
Суворин общался и переписывался со многими русскими писателями, актерами, общественными деятелями: Достоевским, Л. Н. Толстым, Н. С. Лесковым, А. Ф. Кони, Вл. С. Соловьевым, М. Г. Савиной (см.: Письма русских писателей к А. С. Суворину. Л., 1927). Особенно значительной была переписка с А. П. Чеховым, который высоко оценивал его журналистскую и издательскую деятельность, печатал свои рассказы в «Новом времени» с 1886 по 1893 г. и назвал Суворина человеком с удивительным художественным чутьем. Правда, позднее, в особенности в связи с отношением в конце XIX в. к делу А. Дрейфуса, А. П. Чехов разошелся с «Новым временем» и Сувориным.
Широко известно суждение Ленина, писавшего, что Суворин «во время второго демократического подъема в России (конец 70-х годов XIX в.) повернул к национализму, к шовинизму, к беспардонному лакейству перед власть имущими». Однако это неверное суждение, так как не было никакого «беспардонного лакейства перед власть имущими», а что касается поворота «к национализму, к шовинизму», то это был поворот Суворина к православию и монархизму, особенно после убийства Александра II, и фактически Суворин проделал ту же эволюцию, что двадцать пять лет назад проделал Достоевский, — поэтому их сближение было неизбежным, хотя отношения между Достоевским и Сувориным были в первое время, когда Достоевский считал Суворина еще либералом, достаточно сложными, и сближение произошло лишь за полгода до смерти писателя, когда Достоевский признал Суворина «своим».
Достоевский познакомился с Сувориным в 1875 г. В одной из записей 1875–1876 гг. Достоевский так определял свое отношение к Суворину: «Его неискренность и декламация (ругая почти за каждый фельетон и ужасно любя читать его фельетоны)». В «Дневнике писателя» 1873 г. встречается критический отзыв Достоевского о восторженной суворинской оценке реформы 1861 г. В «Дневнике писателя» 1876 г. и в записных тетрадях 1875–1876 гг. содержатся резкие оценки либерализма Суворина, превратившегося, по определению Достоевского, «в ремесло или в дурную привычку»: «Сама собою эта привычка не дурная, но у вас она обратилась в дурную. Вы скажете, что, напротив, не ремесло, а что вы были согреты чувствами и т. д. А я скажу, что ничем вы не были согреты, а просто-запросто отправляли выгодную профессию, и что вообще нам далеко до нагревания...»; «“Незнакомец” находится в фальшивом положении, потому что вдруг вообразил себя почему-то гением, и главное один: никто ровно не помогал ему в этом»; «Я вас не считаю честным литератором, г-н Су<вор>ин».
Хотя в 1881 г. в «Дневнике писателя» Достоевский выступил против «либерально-европейской окраски» ряда печатных органов, в том числе «Новом времени», а в рабочих тетрадях 1880–1881 гг. отметил псевдонародную позицию Суворина, все же в мае 1880 г. между Достоевским и Сувориным происходит сближение.
Связано это было не только с тем, что в своих фельетонах Суворин неизменно поддерживал Достоевского. Например, извещая читателей «Биржевых ведомостей» о предполагаемом издании «Дневника писателя» 1876 г., Суворин писал в фельетоне «Недельные очерки и картинки»: «Публика должна поддержать это предприятие, если она ценит искреннюю мысль талантливого писателя, который пробует выбиться из-под издательских застав <...>. Я от всей души желаю Ф. М. Достоевскому успеха» (Биржевые ведомости. 1876. 4 янв. № 3). В свою очередь, и Достоевский поддержал статью Суворина «“Анна Каренина” и ее общественное значение», особенно следующее место из этой статьи: «Истинный художник остался верен законам страсти и, сорвав поэтический ореол с нее, представил ее в настоящем виде... Стоило ли это доказывать — другой вопрос: но это “общественное” значение “Анны Карениной” бесспорно» (Новое время. 1877. 13 мая. № 432), когда писал Суворину 15 мая 1877 г.: «Рассчитывал тоже, увидя Вас, не отказать себе в удовольствии заявить Вам о приятном впечатлении на меня по поводу собственно Ваших нескольких слов, на прошлой неделе, об Анне Карениной. Хорошо то, что в наше смущенное время Вы провозглашаете важность литературного явления как общественного факта, не боясь величия войны и прочего. Этот новый взгляд в Вашей газете очень отраден. Ради Христа, не примите с моей стороны за похвалу и поощрение к дальнейшему. Я просто выразил мое удовольствие, которое бы наверно выразил Вам, если б удалось встретиться и лично». Сближение было связано также с частыми встречами Достоевского и Суворина (например, они оба участвовали в деятельности Общества духовного просвещения. Главным образом, сближение Суворина и Достоевского, «которого он очень почитал и любил», по словам жены писателя А. Г. Достоевской, было связано весной 1880 г. с эпизодом с «каймой».
Впервые об этом эпизоде, не называя имени Достоевского, рассказал И. И. Панаев в «Современнике» (1855. № 12. С. 235). Вторично об этом же написал П. В. Анненков в апрельском номере «Вестника Европы» за 1880 г., сообщая, что Достоевский был такого высокого мнения о своем таланте, что потребовал, чтобы его первое произведение «Бедные люди» было отмечено особо — напечатано «с каймой по сторонам страниц». Суворин возразил П. В. Анненкову в «Новом времени» (1880. 4 апр., 2 мая), сообщив, что в «Петербургском сборнике» 1846 г. «Бедные люди» напечатаны без всякой «каймы». В ответ на опровержение «Нового времени» редакция «Вестника Европы» в майском номере за 1880 г. ответила, что речь шла не о «Бедных людях», а о «Рассказе Плисмылькова», предназначавшегося Достоевским для задуманного В. Г. Белинским сборника «Левиафан». Однако на самом деле, как утверждало суворинское «Новое время» в заметке от 5 мая 1880 г., никакого «Рассказа Плисмылькова» у Достоевского не было: для «Левиафана» им были задуманы «Сбритые бакенбарды» и «Повесть об уничтоженных канцеляриях». В письме Суворину от 14 мая 1880 г. Достоевский просит еще раз выступить с заявлением по поводу «каймы». 18 мая 1880 г. в «Новом времени» появилось заявление от имени Достоевского: «Ф. М. Достоевский, находясь в Старой Руссе, где он лечится, просит нас заявить от его имени, что ничего подобного тому, что рассказано в “Вестнике Европы” П. В. Анненковым насчет “каймы”, не было и не могло быть...» Таким образом, Суворин установил ложь П. В. Анненкова и восстановил честь Достоевского. Вот почему Достоевский сам поехал 3 июня 1880 г. в Москве на Пушкинском празднике в «Славянский базар» к Суворину, чему последний «ужасно был рад», и предложил Суворину билет «на утренние заседания», и он «очень был рад».
В дневнике Суворина есть запись, где он рассказывает о своем посещении Достоевского 20 февраля 1880 г. — в день покушения И. О. Млодецкого на М. Т. Лорис-Меликова:
«Он занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком его гостиной, набивающим папиросы. Лицо его походило на лицо человека, только что вышедшего из бани, с полка, где он парился. Оно как будто носило на себе печать пота. Я, вероятно, не мог скрыть своего удивления, потому что он, взглянув на меня и поздоровавшись, сказал:
— А у меня только что прошел припадок. Я рад, очень рад, — и он продолжал набивать папиросы.
О покушении ни он, ни я еще не знали. Но разговор скоро перешел на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем Дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.
— Представьте себе, — говорил он, — что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: “Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину”. Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельства и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
— Нет, не пошел бы.
— И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумывал причины, которые мне не позволили бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут допрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, они за это деньги получают. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и полезного и для общества, и для правительства, а этого нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить.
Он долго говорил на эту тему и говорил одушевленно. Тут же он сказал, что напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы преступление политическое. Его бы казнили. Он искал бы правду, и в этих поисках естественно стал бы революционером» (Дневник Алексея Сергеевича Суворина / текстол. расшифровка Н. Роскиной; подгот. текста Д. Рейфилда, О. Макаровой. 2-е изд., испр. и доп. London—Москва, 2000. С. 453–454).
В своих воспоминаниях «О покойном» (Новое время. 1881. 1 (13) февр. № 1771) Суворин рассказывает о том, как Достоевский посетил его за десять дней до своей смерти: «...Он приступил к печатанию своего “Дневника”. Срочная работа его волновала. Он говорил, что одна мысль о том, что к известному числу надо написать два листа — подрезывает ему крылья. Он не отдохнул еще после “Братьев Карамазовых”, которые страшно его утомили, и он рассчитывал на лето. Эмс обыкновенно поддерживал его силы, но прошлый год он не поехал из-за празднования Пушкина.
На столе у меня лежали “Четыре очерка” Гончарова, где есть статья о “Горе от ума”. Я сказал, что настоящие критики художественных произведений — сами писатели — художники, что у них иногда являются необыкновенно счастливые мысли.
Достоевский стал говорить, что ему хотелось бы в “Дневнике” сказать о Чацком, еще о Пушкине, о Гоголе и начать свои литературные воспоминания. Чацкий ему был не симпатичен. Он слишком высокомерен, слишком эгоист. У него доброты совсем нет. У Репетилова больше сердца. Вспомните первое явление Чацкого. Пропадал столько времени и претендует, что девушка перестала его любить. Сам о ней он и думать забыл, веселился за границей, влюблялся, конечно, а въехал на родные поля, скучно, вот и стал дразнить себя старой любовью и взбешен, что Софья не в восторге от свидания с ним <...>. Кстати, я спросил у него, отчего он никогда не писал драмы, тогда как в романах его так много чудесных монологов, которые могли бы производить потрясающее впечатление.
— У меня какой-то предрассудок насчет драмы. Белинский говорил, что драматург настоящий должен начинать писать с двадцати лет. У меня это и засело в голове. Я все не осмеливался. Впрочем, нынешним летом я подумывал один эпизод из “Карамазовых” обратить в драму.
Он назвал, какой эпизод, и стал развивать драматическую ситуацию.
Он много говорил в этот вечер, шутил насчет того, что хочет выступить в “Дневнике” с финансовой статьей, и в особенности распространился о своем любимом предмете — о Земском соборе, об отношениях царя к народу, как отца к детям. Достоевский обладал особенным свойством убеждать, когда дело касалось какого-нибудь излюбленного им предмета; что-то ласкающее, просящееся в душу, отворявшее ее всю звучало в его речах. Так он говорил и в этот раз. У нас, по его мнению, возможна полная свобода, такая свобода, какой нигде нет, и все это без всяких революций, ограничений, договоров. Полная свобода совести, печати, сходок...».
Сохранилось 2 письма Суворина к Достоевскому за 1880 г., одно из которых — от 12 мая — частично опубликовано в «Литературном наследстве» (Т. 86. С. 50).
В 1895 г. Суворин выпустил, тиражом 25 экземпляров, миниатюрную книжку «Тень Достоевского», предназначенную для раздачи знакомым.