Поливанова (урожд. Локенберг) Мария Александровна

[1840 — 1921]

Жена Л.И. Полива­нова. В 1923 г. в журнале «Голос минувшего» (№ 3) их сын И.Л. Полива­нов опубликовал воспоминания своей матери о встрече с Достоевским в Москве 9 июня 1880 г. с таким комментарием: «Эта "Запись" моей ма­тери, Марии Александровны Поливановой, о по­сещении Достоевского была ею составлена под живым впечатлением самого события и не есть поэтому "воспоминание", а как бы отрывок "дневника"; это просто запись для себя с целью сохранить во всех подробностях пережитые впе­чатления <...>.
Но как бы ни была субъективна и даже ин­тимна эта "Запись" по своему происхождению и исполнению, — содержание ее может иметь ин­терес и общий: поскольку в ней изображается личность Достоевского и поскольку отпечатлялись в ней веяния тех знаменательных "Пуш­кинских дней", в которых Достоевскому сужде­но было занять первое место своею проникновен­ной речью о Пушкине <...>.
Самое “дерзновение” рассказчицы поехать к Достоевскому в значительной степени объясня­ется не только ее давней мечтой о личной беседе с ним, но и близким прикосновением к устрой­ству самого Пушкинского празднества: она была ближайшей участницей многих хлопот, помогая в них своему мужу, Л.И. Поливанову, — и для нее это большое дело было в известном смысле "своим". Она была посвящена и во все мелочи этой сложной организации и во все, что в этом событии крупного общественного значения име­ло характер первенствующий. Речь Достоевско­го, и до того бывшего властителем ее духовных интересов, конечно, была в этом празднике для ее впечатлительной и глубокой натуры наиболь­шим душевным событием, — отсюда и то "дерз­новение", которое привело ее к Достоевскому в последний вечер пребывания его в Москве».

Вот что вспоминает Поливанова: «Кончились Пушкинские дни. После шума, хлопот, забот и потрясающих великих минут настало бездей­ствие, воцарилась тишина, и только дрожали еще струны души, в которые ударились мощные волны чудной речи Достоевского, произнесенной накануне, 8-го июня, в Благородном собрании. Меня тянуло взглянуть еще раз на него, услы­хать его голос, внимать его словам.

Был девятый час вечера. "Поздно, думаю, как я войду?" Но вдруг вспомнила, что завтра он дол­жен уехать. "Будь что будет!" — и отправилась в Лоскутную гостиницу близ Иверских ворот. Вечер был теплый, накрапывал дождь.

В гостинице тишина, точно все вымерло. Я под­нялась по коврам в коридор и слышу только стук сердца своего. Коридорный спросил меня шепо­том, как обо мне доложить. Я сказала. Он посту­чался, а у меня помутилось все в глазах.

— Да кто такой? — раздался голос Достоев­ского. Коридорный сказал. — Проси.

Я вошла в маленький, тесный номер. На сто­ле самовар. Сам Федор Михайлович стоял пере­до мной в валяных сапогах, в каком-то старом пальто, в ночной сорочке. Он стал извиняться, что принимает меня в таком наряде.

— Что это вы, Федор Михайлович? — сказа­ла я. — Извините вы меня, что я в такой поздний час тревожу вас.

— Чем могу я вам служить?

— Я пришла к вам просить вас об одной ми­лости, — сказала я.

Тут он засуетился, собственноручно усадил меня в кресло, приговаривая:

— Что это вы, какой это милости? Ах, госпо­ди!

— Дайте мне списать вашу речь, Федор Ми­хайлович, прошу вас об этом.

— Вот не могу. Во-первых, ее взяли у меня сегодня в два часа в редакцию "Московских ве­домостей", а во-вторых, я еду завтра утром в во­семь часов, и вы не успели бы ее списать. Она ведь очень длинна.

— Я всю ночь сидела бы и писала и к восьми часам, верно, кончила.

— А что сказал бы ваш муж на это? Нет, ма­тери семейства нельзя сидеть по ночам. Я строго смотрю, чтобы жена моя уже спала к двенадца­ти часам. Зачем вам списывать речь мою? Она появится в "Московских ведомостях" через не­делю, а потом издам выпуск "Дневника писате­ля", единственный в этом году и состоящий ис­ключительно из этой речи. Не угодно ли вам чаю?

Я очень обрадовалась приглашению и пред­ложила свои услуги, но Федор Михайлович объявил, что он сам нальет. Он сел на диван и заварил чай. Я стала ему говорить о впечатле­нии, произведенном его речью.

— Вы слишком меня хвалите. Вы очень доб­ры. Боюсь я только, что это все скоропреходя­ще, что это временно. А не хотелось бы мне это­го, не хотелось бы мне, чтобы идея моя пропала. Дай Бог, чтобы поняли меня, потому что в речи моей есть мысль.

Я стала ему говорить о нравственном подъеме, вызванном его речью, о том, как все злобное, не­чистое, ненавидящее отхлынуло, как люди рады были дать волю своим добрым чувствам, отомк­нутым им. Я прибавила, что убеждена в том, что многие, слышавшие его в этот день, стали луч­ше. Федор Михайлович схватил мою руку и со слезами на глазах повторял, что это его лучшая "награда", что ничего ему более не надо.

— Вы правду говорите, — оказал он, — я сам видел, как мирились люди, ненавидевшие друг друга. Два седых старика помирились, после того как двадцать лет жили во вражде. Да в ка­кой! Где только могли, там вредили они один другому, ночь не спали, а думали, как бы почув­ствительнее затронуть другого; а тут один из них уверял меня, что теперь точно ничего и не было, вся ненависть пропала у него.

В это время вновь постучали в дверь, и вошел Сергей Андреевич Юрьев. Я сидела точно в ка­ком-то чаду и сама себе не верила, что все, что я вижу и слышу, действительность. Я удивлялась своей смелости, удивлялась тому, что мне так легко с этим человеком!

Юрьев, увидев меня, объявил Федору Михай­ловичу, что я большая поклонница его <...>.

Юрьев простился окончательно и ушел. Пос­ле этого и я стала собираться.

— Кланяйтесь Льву Ивановичу и извините меня, что я не был у него проститься. Ведь я знаю, он сегодня спал до одиннадцати часов, отдохнул. А я, после вчерашнего дня, всю ночь не спал, сердце все билось, не давало спать, дыха­ние было несвободное. А вас очень, очень благо­дарю, что приехали ко мне.

Он говорил это все так сердечно, так ласково. Я сказала ему, что считаю себя счастливой, имев случай не только видеть, но слышать его, бесе­довать с ним, что давно мечтала о том.

— Дай вам Бог всего лучшего. До свидания, — сказал он, и я ушла счастливая, твердо надеясь, что увижу его опять.

Я ничего уж не могла более говорить от вол­нения... Не помню, как вышла, как села на из­возчика...».

22 июля 1880 г. Поливанова пишет первое письмо Достоевскому (всего 6 писем): «9-го ию­ня, накануне вашего отъезда из Москвы, когда я была так счастлива быть принятой вами, вы при прощании с Сергеем Андреевичем Юрьевым стали говорить о "Пиковой даме" Пушкина и посоветовали мне ее прочитать, как только вер­нусь домой. Я исполнила это. Ваш рассказ о Гер­мане, о том, что и как он должен был чувство­вать, когда счастье свое ставил на карту, глубо­ко веря этой карте и в то же время задыхаясь и дрожа от величайшего волнения души — меня не только заинтересовал, но просто взволновал меня <...>. Возможность Вам написать является для меня спасением. Вам Гос­подь даровал великую силу: делать людей луч­ше. Никто в мире, кажется мне, не понимает че­ловека так вполне, как Вы, никто не любит бес­смертную душу человека так по-христиански, как Вы, а поэтому Вы и не можете презирать никого <...>. Я черпаю все новые силы в Вашем богатстве и чувствую, как почва вновь твердеет подо мной. Это Господь послал мне Вас. О, позвольте и впредь писать Вам, когда мне нужна будет помощь! Перед Вами я готова всю душу излить и знаю, что Вы не подадите камня, про­сящему хлеба <...>. Может ли ненормальное по­ложение вещей, ненормальное и тяжелое отно­шение между хорошими людьми тянуться без конца, целыми годами, до самой смерти и не най­ти разрешения? <...>. Может ли человек двоить­ся вечно и не пожелать, не делать усилий, чтобы выйти из такого положения?...».

В ответном письме от 16 августа 1880 г. До­стоевский писал: «В одно это свидание я не только научился Вас ценить и уважать, но и поверил Вам, а уж в кого я поверю, то уж раз навсегда. Вы пишите, что хотели бы еще писать ко мне. Напишите непременно. Повторяю, только ис­кренние и прозорливые сердца, как Ваше, спо­собны поддержать человека.
Вы задаете мне, в письме Вашем, очень труд­ный вопрос на разрешение и который, увы, столь всеобщ. Есть ли человеческое существо в наше время, которое не тосковало бы от подобного во­проса? Двоиться человек вечно, конечно, может, но, уж конечно, будет при этом страдать. Если нет надежды на исход, на добрый всепримиряющий исход, то надо, по возможности не надры­вая ничего, найти себе исход в какой-нибудь но­вой, посторонней деятельности, способной дать пищу духу, утолить его жажду. Думаю, что так всего лучше. К тому же Ваш вопрос слишком общ и вообще задан. Нужно многое знать в част­ностях и подробностях».

В письмах к Достоевскому от 25 августа и 17 ок­тября 1880 г. Поливанова рассказывает о своих тяжелых отношениях с мужем, о его измене и выражает уверенность, что если произойдет при­мирение ее с мужем, то это произойдет под влиянием Достоевского.

Во втором и последнем письме к Поливановой 18 октября 1880 г. Достоевский сообщает: «То, что Вы мне открыли, у меня осталось на сердце. Конечно, никакая сделка невозможна, и Вы пра­вильно рассуждаете и чувствуете. Но если он ста­новится другим, то, хотя бы и продолжал быть перед Вами виноватым, Вы должны переменить­ся к нему — а это можно сделать без всякой сдел­ки. Ведь Вы его любите, а дело это давнее, наболев­шее. Если он переменился, то будьте и Вы дру­жественнее. Прогоните от себя всякую мысль, что Вы тем даете ему повадку. Ведь придет же время, когда он посмотрит на Вас и скажет: "Она добрее меня" и обратится к Вам. Не безмолвным многолетним попреком привлечете Вы его к себе. Да, впрочем, что ж я Вам об этом пишу? (Может быть еще и обижаю Вас): ведь если я и знаю Ваш секрет, то сколько бы Вы мне об этом ни написа­ли — всё-таки останется целое море невысказан­ного и которого Вы и сами не в силах высказать, а я понять. И не слишком ли Вы увлекаетесь, думая про меня, что я могу столько значить в Ва­шей судьбе? Я не смею взять столько на себя.
Жду полного снисхождения от Вашего дружелю­бия ко мне. Желал бы Вам сказать много тепло­го и искреннего — да что можно высказать на письме? До свидания. Я вас глубоко уважаю и предан Вам всей душой...».

После смерти Достоевского Поливанова писа­ла его вдове А.Г. Достоевской: «Позвольте не­знакомому вам человеку выразить вам свое глу­бочайшее участие к постигшему вас горю. Вмес­те с вами несет тяжкую утрату вся Россия... Много вытерпел и перенес покойный Федор Ми­хайлович, этот первый работник на русской ниве <...>. Да будет вечная память ему из поколения в поколение!».