Лесков Николай Семенович

[4 (16) февраля 1831, сельцо Горохово Орловской губ. — 21 февраля (5 марта) 1895, Петербург]

Писатель. В 1841 г. Лесков учился в Орловской гимназии, но, дважды не сдав выпускных экзаменов за 3-й класс, прекратил учение. В 1847–1849 гг. — писец Орловской палаты уголовного суда. В канун 1850 г. Лесков переезжает в Киев, служит помощником столоначальника, столоначальником рекрутского стола ревизского отделения Киевской казенной палаты. В январе 1861 г. переезжает из Киева в Петербург. Первое выступление Лескова в печати — 18 июня 1860 г. — анонимная «Заметка» в петербургском еженедельнике « Указатель экономический, политический и промышленный» (№ 181), 21 июня 1860 г. «Корреспонденция» в «С.-Петербургских ведомостях» с подписью «Николай Лесков».

Начав сотрудничать в журнале братьев Достоевских «Время» в 1861 г., Лесков знакомится с Достоевским. Однако Достоевский и Лесков, несмотря на внешние соприкосновения почвенничества и православия, оставались чуждыми друг другу. Здесь сказалось не только разная манера их творчества. Главное различие заключалось в некоторой неискренности православия у Лескова.

В журнале Достоевского «Эпоха» (1865, № 1) была напечатана повесть Лескова «Леди Макбет нашего уезда» («Леди Макбет Мценского уезда»). В письме к Д. А. Линеву от 5 марта 1888 г. Лесков сообщал, что «покойный Достоевский находил, что я воспроизвел действительность довольно верно». Однако мучительная история с неуплатой авторского гонорара за «Леди Макбет» привела к охлаждению отношений между Лесковым и Достоевским, и уже в «Русских общественных заметках» (1869) Лесков выразил свое глубоко отрицательное отношение к роману «Идиот».

В свою очередь Достоевский в письме к своему другу поэту А. Н. Майкову от 18 (30) января 1871 г. писал о романе Лескова «На ножах»: «Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит. Нигилисты искажены до бездельничества, — но зато отдельные типы! Какова Ванскок! Ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее. Ведь я эту Ванскок видел, слышал сам, ведь я точно осязал ее! Удивительнейшее лицо! Если вымрет нигилизм начала шестидесятых годов, то эта фигура останется на вековечную память. Это гениально! А какой он мастер рисовать наших попиков! Каков отец Евангел! Это другого попика я уже у него читаю. Удивительна судьба этого Стебницкого в нашей литературе. Ведь такое явление, как Стебницкий, стоило бы разобрать критически, да и посерьезнее».

Первая из антилесковских статей «Дневника писателя» за 1873 г. — «Смятенный вид», поводом для написания которой послужило знакомство Достоевского с рассказом Лескова «Запечатленный ангел», причем раздражение Достоевского вызвали принижение Лесковым прав и возможностей православной церкви и психологически немотивированный переход раскольничьей рабочей артели в православие.

23 апреля 1873 г. в газете «Русский мир» опубликована заметка «Холостые понятия о женатом монахе» за подписью «Свящ. Касторский», возражающая против напечатанного в № 15–16 «Гражданина» за 1873 г. рассказам. А.Недолина «Дьячок», причем в заметке резко обличается «невежество писателя Достоевского». Достоевский ответил на эту статью в «Дневнике писателя» 1873 г. в главе «Ряженый», дав понять, что считает автором «Холостых понятий о женатом монахе» Лескова: «Правда, смутило меня на одно мгновение одно странное обстоятельство: ведь если ряженый типичник напал на г. Недолина, то, ругая его, в противуположность ему должен бы был хвалить самого себя. (На этот счет у этих людей нет ни малейшего самолюбия: с полнейшим бесстыдством готовы они писать и печатать похвалы себе сами и собственноручно.) А между тем, к величайшему моему удивлению, типичник выставляет и хвалит талантливого г. Лескова, а не себя. Тут что-нибудь другое и, наверное, выяснится. Но ряженый не подвержен ни малейшему сомнению».

Ко второму полугодию 1874 г. Л. П. Гроссман относит характерный эпизод из истории отношений Достоевского и Лескова: «В рукописях "Подростка" имеется запись следующей эпиграммы:

Описывать все сплошь одних попов,
По-моему, и скучно, и не в моде;
Теперь ты пишешь в захудалом роде;
Не провались, Л<еск>ов.

Эпиграмма относится, несомненно, к Н. С. Лескову, за деятельностью которого Достоевский внимательно следил... Первая строка эпиграммы с упоминанием "попов" обращает к замечанию Достоевского в главе “Ряженый” (Дневник писателя. 1873): “...можно написать слово "дьячок" совсем без намерения отбивать что-нибудь у г. Лескова”. В 3-й строке эпиграммы намек на новый роман Лескова “Захудалый род”, печатавшийся в “Русском вестнике”, 1874, июль, август, октябрь. Эти моменты публикации служат основанием для датировки эпиграммы».

В сноске к статье «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» Лесков делает следующее примечание: «Пишущий эти строки знал лично Ф. М. Достоевского и имел неоднократно поводы заключать, что этому даровитейшему человеку, страстно любившему касаться вопросов веры, в значительной степени недоставало начитанности в духовной литературе, с которою он начал свое знакомство в довольно поздние годы жизни и по кипучей страстности своих симпатий не находил в себе спокойности для внимательного и беспристрастного ее изучения. Совсем иное в этом отношении представляет благочестиво настроенный и философски свободный ум графа Л. Н. Толстого, в произведениях которого, — как напечатанных, так еще ярче в ненапечатанных, а известных только в рукописях, — везде видна большая и основательная начитанность и глубокая вдумчивость» (Новости и Бирж. газ. 1883. № 1. 1 апр.). (см. подробнее: Виноградов В. В. Достоевский и Лесков // Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 487–555).

Из-за своей некоторой фальши и неискренности Лесков ничего не понял в «благочестиво настроенном уме» Л. Н. Толстого, ставшего ярым антицерковником, отрицавшим Христа как Бога, и в статье — воспоминаниях «О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом» (1886) Лесков спародировал Достоевского с явным недоброжелательством по отношению к нему: «После кончины поэта графа Алексея Константиновича Толстого (автора "Смерти Грозного") в Петербурге проживала зимою его вдова. Дом графини Толстой был одним из приятнейших и посещался очень интересными людьми. Из литераторов у графини были запросто и не запросто виконт Вогюэ, Достоевский, Болеслав Маркевич, Вл. Соловьев и я. Раз был проездом Тургенев. Иногда в этом доме читали, но более беседовали и иногда спорили — небесстрастно и интересно.
Вообще это была очень памятная зима, в которую в петербургском обществе получил особенный интерес и особенное значение "куфельный мужик".

Ф. М. Достоевский тогда был на самой высоте своих успехов, по мере возрастания которых он становился все серьезнее и иногда сидел неприступно и тягостно молчал или "вещал". О нем так выражались, будто он не говорит, а "вещает". И он-то в ту зиму тут, в доме графини Толстой, впервые и провещал нам о "куфельном мужике", о котором до той поры в светских салонах и не упоминалось <...>. Вообще в свете "кухонный мужик" представлял нам давно знакомое лицо, которое задолго до его пришествия предвещано было Достоевским и только ожидалось, и ожидалось не без страха. Для многих это затрапезное лицо было полно сначала непонятного, но обидного или по крайней мере укоризненного значения, а потом для иных оно стало даже признаком угрожающего характера.

Это так сделал или приуготовил Достоевский.

Происшествие было так. Ф. М. Достоевский зашел сумерками к недавно умершей в Париже Юлии Денисовне Засецкой, урожденной Давыдовой, дочери известного партизана Дениса Давыдова. Ф<едор> М<ихайлович> застал хозяйку за выборками каких-то мест из сочинений Джона Буниана и начал дружески укорять ее за протестантизм и наставлять в православии <...>. Споры у них бывали жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале немножко недоставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские исследования английских и немецких теологов, Достоевский же знал священное писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиозных беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности. Поэтому, будучи умен и оригинален, он старался ставить "загвоздочки", а от уяснений и от доказательств он уклонялся: загвоздит загвоздку и умолкнет, а люди потом все думают: что сие есть? Порою все это выходило очень замысловато и забавно. Так-то, по этому способу, он здесь и загвоздил раз "куфельного мужика", с которым с этих пор в свете и возились чуть не десять лет и никак не могли справиться с этой загвоздкой <...>.

Когда Засецкая при двух дамах сказала, что она не знает: "что именно в России лучше, чем в чужих странах?", то Достоевский ей коротко отвечал: "все лучше". А когда она возразила, что "не видит этого", — он отвечал, что "никто ее не научил видеть иначе".

— Так научите!

Достоевский промолчал, а Засецкая, обратясь к дамам, продолжала:

— Да, в самом деле, я не вижу, к кому здесь даже идти за научением.

А присутствовавшие дамы ее еще поддержали. Тогда раздраженный Достоевский в гневе воскликнул:

— Не видите, к кому идти за научением! Хорошо! Ступайте же к вашему куфельному мужику — он вас научит!

(Вероятно, желая подражать произношению прислуги, Достоевский именно выговорил "куфельному", а не кухонному).

Дамы не выдержали, и одна из них, сестра Засецкой, графиня В<исконти>, неудержимо расхохоталась...

— Comment! [Как! — фр.]. Я должна идти к моему кухонному мужику! Вы Бог знает какой вздор говорите!

Достоевский обиделся и заговорил еще раздраженнее:

— Да, идите, все, все идите к вашему куфельному мужику!

И, встав с места, он еще по одному разу повторил это каждой из трех дам в особину:

— И вы идите к вашему куфельному мужику, и вы...

Но когда это дошло до живой, веселой и чрезвычайно смешливой гр. В<исконти>, то эта еще неудержимее расхохоталась, замахала на Достоевского руками и убежала к племянницам.

Одна Засецкая проводила мрачного Ф<едора> М<ихайловича> в переднюю, и за то он, прощаясь с нею, здесь опять сказал ей:

— Идите теперь не к ним, а к вашему куфельному мужику!

Та старалась сгладить впечатление и тихо отвечала:

— Но чему же он меня в самом деле научит?

— Всему!

— Как всему?

— Всему, всему, всему <...>.

В “Историческом вестнике” теперь печатаются воспоминания Соллогуба, который рассказывает, что Ф. М. Достоевский в начале своей писательской карьеры был очень застенчив. В последние годы жизни его он в этом отношении сильно изменился: застенчивость его оставила — особенно после поездки в Москву на пушкинский праздник. Ф<едор> М<ихайлович> не стеснялся входить в великосветские дома и держал себя там не столько применяясь к тамошним обычаям, сколько следуя обычаям своего собственного нрава. Задумчивую серьезность его не все умели отличать от дерзости, с которою, впрочем, она иногда очень близко соприкасалась...». В записях к «Дневнику писателя» 1881 г. Достоевский делает последние ироничные записи о Лескове: « “Православное обозрение”. Лесков. Турецкий костюм. Вот бы кому дать веру-то в руки! Уж они бы ее обработали <...> Лесков — специалист и эксперт в православии».