Леонтьев Константин Николаевич
[13 (25) января 1831, сельцо Кудиново Калужской губ. — 12 (24) ноября 1891, Сергиев Посад]
Философ, публицист, прозаик, критик. После окончания Калужской гимназии (1849) и кратковременного пребывания в ярославском Демидовском лицее стал студентом медицинского факультета Московского университета. В связи с Крымской войной, не кончив курса, с мая 1854 г. служил батальонным лекарем в прифронтовых госпиталях. В декабре 1860 г. переехал в Петербург, решившись оставить медицину ради литературы. Первое печатное произведение Леонтьева — повесть «Благодарность».
Леонтьев был знаком с Достоевским, несколько раз встречался с ним в 1870-е гг. у К. Н. Бестужева-Рюмина, в 1879–1880 гг. в Петербурге и Москве — последний раз в мае 1880 г. Д. Н. Любимов вспоминает, например, о встрече Леонтьева с Достоевским зимою 1880 г.: «До этого я видел Достоевского зимою 1880 года. Он приезжал из Петербурга и у нас обедал. С Достоевским обедали: Б. М. Маркевич — тоже из Петербурга, автор светских романов "Четверть века назад", "Перелом" и др., которыми зачитывались в Москве, — внешне полная противоположность Достоевскому, человек необыкновенно изящной внешности и утонченного обращения; П. И. Мельников (Андрей Печерский), М. Н. Катков, К. Н. Леонтьев и кто-то из профессоров. За обедом Достоевский говорил мало и неохотно <...>. Но он оживился, когда заговорили о "Братьях Карамазовых", которые тогда печатались».
В письмах Достоевского 1870-х гг. упоминаются статьи Леонтьева «Грамотность и народность» (1871), «Панславизм и греки» (1873). Достоевский, очевидно, читал также некоторые статьи Леонтьева в «Гражданине» и в «Варшавском дневнике». Однако встречи Леонтьева с Достоевским носили случайный характер, так как статья Леонтьева «О всемирной любви. По поводу речи Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике» (Варшавский дневник. 1880. 29 июля, 7 и 12 авг.) (Эта статья вместе со статьей Леонтьева «Страх Божий и любовь к человечеству, по поводу рассказа гр. Л.Н. Толстого "Чем люди живы"» объединены Леонтьевым в отдельную брошюру «Наши новые христиане». М., 1882) выявила серьезные и принципиальные расхождения между ними. Основополагающие идеи Пушкинской речи Достоевского о всечеловеческом служении России, о «мировой гармонии», всемирном братстве и «окончательном согласии всех племен по Христову евангельскому закону» Леонтьев расценил как одностороннее, «розовое», «сентиментальное» христианство: «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами <...>. Терпите! Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое состояние, такие колебания горести и боли — вот единственная возможная на земле гармония! И больше ничего не ждите. Помните и то, что всему бывает конец <...>. А если будет конец, то какая нужда нам так заботиться о благе будущих, далеких, вовсе даже непонятных нам поколений? <...>. Верно только одно, — точно, одно, одно только несомненно — это то, что все здешнее должно погибнуть! И потому на что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений? На что эти младенчески болезненные мечты и восторги? День наш — век наш! И потому терпите и заботьтесь практически лишь о ближайших делах, а сердечно — лишь о ближних людях: именно о ближних, а не о всем человечестве».
Номера «Варшавского дневника» со статьей Леонтьева «О всемирной любви» были пересланы Достоевскому К. П. Победоносцевым. 16 августа 1880 г. Достоевский отвечает К.П. Победоносцеву: «Благодарю за присылку "Варшавского дневника": Леонтьев в конце концов немного еретик — заметили ли Вы это?». Черновая заметка из записной тетради Достоевского 1880–1881 гг. поясняет, в чем же видит он «еретизм» Леонтьева: «Леонтьеву (не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж коль все обречены, так чего уж стараться, чего любить, добро делать? Живи в свое пузо».
Две другие заметки Достоевского о Леонтьеве как бы разъясняют «еретизм» последнего: «Леонтьеву. После "Дневника" и речи в Москве. Тут, кроме несогласия в идеях, было сверх-то нечто ко мне завистливое. Да едва ли не единое это и было. Разумеется, нельзя требовать, чтоб г-н Леонтьев сознался в этом печатно. Но пусть этот публицист спросит самого себя наедине с своей совестью и сознается сам себе; и сего довольно»; «Леонтьеву. Г-н Леонтьев продолжает извергать на меня свои зависти. Но что же я ему могу ответить? Ничего я такому не могу отвечать, кроме того, что ответил в прошлом номере "Дневника"». Возможно, Достоевский имел в виду главу третью «Дневника писателя» за 1880 г. — свою полемику с А. Д. Градовским.
Леонтьев продолжал полемику с Достоевским и после смерти писателя. 13 апреля 1891 г. Леонтьев пишет философу и писателю В. В. Розанову: «Но усердно молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его "гармониями", которых никогда не будет, да и не нужно. Его монашество — сочиненное. И учение от Зосимы [в "Братьях Карамазовых"] — ложное; и весь стиль его бесед фальшивый». Еще более резкий отзыв о Зосиме содержится в письме Леонтьева к В. В. Розанову от 8 мая 1891 г.: «В Оптиной "Братьев Карамазовых" правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается. У отца Амвросия прежде всего строго церковная мистика, а уже потом — прикладная мораль. У отца Зосимы (устами которого гово;рит сам Федор Михайлович!) — прежде всего мораль, "любовь", "любовь" и т. д... ну, а мистика очень слаба. Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви — и больше ничего. Он в Оптиной пробыл дня два-три всего!..
"Любовь" же (или проще и яснее, доброту, милосердие, справедливость) надо проповедовать, ибо ее мало у людей, и она легко гаснет у них, но не должно пророчить ее воцарение на земле. Это психологически, реально невозможно и теологически непозволительно, ибо давно осуждено церковью как своего рода ересь...».
В этой переписке Леонтьева с В. В. Розановым суждение Леонтьева о «лжеправославности» самого Достоевского находит неожиданную поддержку со стороны философа Владимира Сергеевича Соловьева. В переписке с В. В. Розановым Леонтьев приводит письмо к нему Вл. С. Соловьева, в котором Вл. С. Соловьев чрезвычайно резко пишет о религиозности Достоевского, по существу, совпадая с высказываниями Леонтьева: «Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал ее в подзорную трубу, как отдаленный предмет, но стать на действительно религиозную почву никогда не умел» — причем, это диаметрально противоположно по смыслу более ранним «Трем речам в память Достоевского» Вл. С. Соловьева (1881–1883) и его же «Заметке в защиту Достоевского от обвинения в "новом христианстве"» (1884) по поводу труда Леонтьева «Наши новые христиане», в которых Вл. Соловьев, наоборот, утверждал, что Достоевский всегда стоял на «действительно религиозной почве».
В своей книге о Достоевском Н. А. Бердяев замечает: «Не только консервативное католичество, но и консервативное православие должно встретить затруднения в признании Достоевского своим... Христианство Достоевского — не историческое, а апокалипсическое христианство... Зосима не есть образ традиционного старчества. Он не похож на оптинского старца Амвросия» (Н. А. Бердяев. Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923. С. 213–214). Однако наиболее близок к истине оказался Г.В. Флоровский, когда он отмечает, что образ Зосимы — это в сущности продолжение и возрождение традиций Нила Сорского, которые Достоевский увидел в творениях Тихона Задонского, в личности Амвросия, в трудах Исаака Сирина и пророчески синтезировал их (Флоровский Г.В. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 302). В этом смысле образ Зосимы действительно не всегда вписывался в современное Достоевскому традиционное православное монашество, если только слово «традиционный» означает преобладающую «иосифлянскую» традицию.
В противостоянии Леонтьева и Достоевского мы ближе к Достоевскому. Любовь и человечность — не «розовость». Достоевский тут в старцах «угадал лучше», как и в кое-чем другом. Конечно, и Ферапонт, и «старец, подвергшийся тлению», даже и не стилизованы, а несколько романизированы. Это законно и неизбежно было для Достоевского, у которого был особый «духовный» реализм. И надо прочитывать все верно, не сквозь леонтьевскую суховатую прозу. Сам Леонтьев характерен тоже как один из русских старцев. Но он не добрался до настоящей, то есть благодатной, харизматической духовности, а просто был умным и горячим (как мы увидим дальше в истории с письмом Вл. С. Соловьева, иногда и слишком горячим) сыном своего народа.
Р. А. Гальцева и И. Б. Роднянская справедливо пишут о том, что «по-видимому, сведения, исходящие от Леонтьева, требуют осторожного отношения ввиду того, что из-за присущей ему странной захваченности в любом принципиальном споре он часто переакцентирует и перекраивает сообщаемые факты и мнения... Подобные казусы заставляют предположить, что Леонтьев столь же произволен <...>, когда сообщает высокомерный отзыв Соловьева о религиозности Достоевского, будто бы содержащийся в одном из писем Соловьева, которое Леонтьев цитирует явно по памяти и без указания даты».
Леонтьев не принял Зосиму прежде всего потому, что сам он был убежденным «иосифлянином», и Н. А. Бердяев неслучайно назвал христианство самого Леонтьева «черным христианством» (Бердяев Н. А. Константин Леонтьев. Париж, 1926. С. 222). Вряд ли можно согласиться и с утверждением Леонтьева, что «в Оптиной "Братьев Карамазовых" правильным православным сочинением не признают». Действительно, Достоевский изобразил, точнее, спроецировал оптинских старцев, их «серафимовское течение», т.е. традиции Нила Сорского, — в будущее. Силою своей художественной прозорливости Достоевский угадал и распознал эту серафическую струю в русском благочестии и намеченную линию пророчески продолжил. Но Леонтьев был не прав, утверждая, что «старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож». Образ Зосимы — собирательный литературный образ, «идеальный» или «идеализированный» портрет. В этом образе нашли отражение и учение Нила Сорского, и учение Тихона Задонского, и книга «Житие и подвиги старца схимонаха Зосимы», и личное знакомство Достоевского с оптинским старцем Амвросием. Однако от старца Амвросия в образ Зосимы вошло значительно больше, чем лишь простое внешнее сходство (см. подробнее: Белов С. В. К Амвросию, в Оптину // Север. 1990. № 1. С. 149–154).