Карчевская (Павлова) Серафима (Сарра) Васильевна
[1859 — 31 марта 1947, Ленинград]
Жена (с 25 мая 1881 г.) великого русского физиолога И. П. Павлова. Окончила ростовскую гимназию и в 1877 г. приехала в Петербург. С 1877 г. слушательница Высших женских курсов в Петербурге, присутствовала на одном из литературно-музыкальных вечеров в 1880 г., где выступал Достоевский. После одного из таких чтений в марте 1880 г. несколько курсисток, в том числе Карчевская, поехали к Достоевскому домой, чтобы поблагодарить его за участие в вечере. Достоевский подарил им свои фотографии с дарственными надписями: «Г-же Карчевской на память от Ф. М. Достоевского».
Карчевская вспоминает о выступлении Достоевского 21 марта 1880 г.:
«Праздник! Литературный вечер! Да еще какой: принимали участие выдающиеся люди — писатели, певцы, певицы, музыканты!
Я надела черное платье, подруга приволокла мне свое белое кружевное фишю, на плече у меня развевался белый распорядительный бант. Вхожу в зал и от волнения не узнаю никого из своих друзей. Мчусь к подъезду, с которого приезжали приглашенные гости.
В небольшом зале на белоснежной скатерти, покрывающей длинный стол, сервирован чай с бутербродами, холодной закуской, дорогими печеньями, фруктами, конфетами и винами. Мне и в ум не приходит обратить внимание на угощение, когда в одной комнате со мной находятся Достоевский, Тургенев, Плещеев, Мельников, Бичурина...
Достоевский молча прохаживался вдоль комнаты, прихлебывая крепкий чай с лимоном. Тургенев старается казаться спокойным, но как-то неудачно подшучивает над хорошенькими депутатками, окружающими его. Мельников усердно закусывает, а Бичурина, придвинув к себе графинчик с коньяком, выпивает рюмку за рюмкой.
Тогда Мельников встает, подходит к ней, хлопает ее по плечу и говорит:
— Сократись, Аннушка! Помни, что ты на детском празднике.
— Да я только, чтобы согреться, — говорит она, встает из-за стола и идет в зал полюбоваться на этих “детей”.
Первым читал Тургенев, величественный человек с красивой осанкой, с гривой седых волос над выразительным, умным лицом. Раздался его звучный голос. Читал Тургенев артистически — на разные голоса — и умел интонацией охарактеризовать каждое лицо. “Певцы” встали перед публикой как живые. По окончании гром аплодисментов и возгласы приветствовали Тургенева.
Когда все стихло, на эстраде появился маленький человек, бледного, болезненного вида, с мутными глазами, и начал слабым, едва слышным голосом чтение.
— Пропал бедный Достоевский! — подумала я.
Но что случилось? Вдруг я услышала громкий голос и, выглянув на эстраду, увидела “Пророка”! Лицо Достоевского совершенно преобразилось. Глаза метали молнии, которые жгли сердца людей, а лицо блистало вдохновенной высшей силой!
По окончании чтения началось настоящее столпотворение. Публика кричала, стучала, ломала стулья и в бешеном сумасшествии вызывала: “Достоевский!”
Я не помню, кто подал мне пальто. Закрывшись им, я плакала от восторга! Как я дошла домой и кто меня провожал, решительно не помню. Уже позже узнала я, что провожал меня Иван Петрович [Павлов]. Это сильно сблизило нас.
Музыка, пение на этом вечере были только прелюдией пророческой речи Достоевского. Всё время твердила я:
— Да, он зажег сердца людей на служение правде и истине!
Тут же я решила пойти к Достоевскому за советом относительно моих верований, что и исполнила впоследствии.
Должна сознаться, что подобного душевного подъема я никогда потом не испытывала <...>.
После нашего праздника мы, депутатки, поехали благодарить Федора Михайловича за его любезное участие в нашем вечере. Одна из нас попросила его подарить нам на память фотографии. Он добродушно согласился и на каждой карточке надписывал имя и фамилию той, кому ее давал...».
В письме профессору Б. П. Бабкину Карчевская сообщала о своих «поучительных разговорах с покойным Достоевским (хорошо, что я их записала, тогда я была на 3-м курсе). Как понимал он душу человеческую и проникал в темные, бессознательные глубины».
К сожалению, запись бесед Карчевской с Достоевским не сохранилась.
Наше дополнение
Летом 2004 г. художник и журналист Леонид Козлов взял интервью у Марии Владимировны Соколовой — внучки И. П. Павлова и С. В. Карчевской. Козлов «познакомился с ней и ее мужем, известным художником Михаилом Соколовым, на вечеринке у друзей. Прошло несколько лет, и поводом для новой встречи послужил славный юбилей её “нобелевского дедушки Вани”». Вот что она рассказывает:
«Бабушка моя Серафима Васильевна Карчевская родом из дворян. Курсистка. Слушательница женских курсов в Петербурге. Мечтала об учительстве. Принимала участие в студенческих сходках. Была необыкновенно красива. Дедушка в капкан ее красоты угодил сразу. И молниеносно сделал ей предложение, что выглядело довольно странно — по натуре он был чрезвычайно спокойный и уравновешенный. Здесь же потерял контроль над своими чувствами. Зато контроль над ними, чувствами такими-сякими, взяла бабушка, предложив ему “отдать руку и сердце с отсрочкой на год”. Она уехала “в народ” преподавать в глухой деревне. <...> Бабушка в курсистские годы, выражаясь сегодняшним языком, была культсектором. Ей, как наиболее смазливой из девчонок да еще и с великолепно поставленной речью, поручали организовывать встречи с интересными людьми. Она мне рассказывала о двух своих организаторских победах — выступлении у них на женских курсах Ивана Сергеевича Тургенева и Федора Михайловича Достоевского. Но если с Тургеневым не было никаких проблем — он был прост, артистичен и демократичен до предела, то с Достоевским всё оказалось намного сложнее. Не из-за его угрюмости и замкнутости. Да и слава на него тогда не особенно давила — “Братья Карамазовы” были еще в чернильнице. Когда она первый раз пришла к Достоевскому и передала записку, чтобы тот ее принял, то услышала за дверью едва сдерживаемую недоброжелательность его голоса: “Эту еврейку ко мне не впускать!”
Мою бабушку эта фраза не оскорбила. В ней текла и грузинская, и польская, вроде бы и шведская кровь, но ни капли той, что так не нравилась Достоевскому. А в определении его “на порог не пускать” сыграла ее подпись: “Сара Карчевская”. Дело в том, что маму моей бабушки тоже звали Серафима. Поэтому у бабушки моей был свой домашний псевдоним Сара, который и задел “утонченный” нрав писателя. Но настойчивая курсистка намеченной аудиенции добилась, объяснив озадаченному Достоевскому, что никакого отношения к “инородной” нации не имеет. Они сразу нашли общий язык, долго беседовали. Причем с его стороны всё шло под негласным нравоучительным лозунгом: “Как надо жить”.
Иван Петрович вместе с Серафимой Васильевной были на этих великолепных вечерах-выступлениях Тургенева, упоенно читавшего “Певцов”, и Достоевского. И насколько восхищал Павлова “величественный, с изящным поклоном и красивой осанкой автор ‘Записок охотника’”, настолько подавляла фигура Федора Михайловича — “небольшого роста, очень болезненного вида, с мутным взглядом на бледном, почти белом лице”. На отрицательное восприятие дедушки к Достоевскому влиял и подробный рассказ бабушки о знакомстве с писателем, с которым она нашла общий язык “по инородцам”.
А как забыть ее наставительную реплику из моего далекого колтушинского детства: “Не играйся с Абрамчиком!”?!
Павлов, как и Тургенев, принадлежал к той плеяде настоящих русских интеллигентов, для которых неприятие других национальностей считалось позорным и недостойным культуры большого народа, чьим именем и названа самая прекрасная страна во Вселенной — Россия» (Козлов Л. В. В диалоге с прошлым. М., 2008. С. 15, 25, 26–27).