Иванова Мария Александровна

[23.11.(5.12). 1848, Москва — 13.7.1929, с. Даровое, Тульской обл.]

Племянница Достоевского, дочь А.П. и B.М. Ивановых. Пианистка, училась в Москов­ской консерватории, ученица Н.Г. Рубинштей­на. Игру Ивановой любил слушать Достоевский, писавший ее сестре С.А. Ивановой 1(13) января 1868 г.: «Машеньку, например, я люблю чрезвы­чайно за ее прелесть, грациозность, наивность, прелестную манеру; а серьезность ее сердца я уз­нал очень недавно (о, вы все талантливы и отме­чены Богом)...». В письме к С.А. Ивановой от 29 марта (10 апреля) 1868 г. Достоевский предупреждал: «Ради Бога, чтоб Масенька музыки не бросала! Да поймите же, что ведь для нее это слишком серьезно. Ведь в ней ярко объявившийся талант. Музыкальное образование для нее необходимо, на всю жизнь!».
В примечаниях к письмам к ней Достоевско­го его жена А.Г. Достоевская писала об Ивано­вой: «Отличная музыкантша, ученица Николая Рубинштейна. Приезжая в Москву, Федор Ми­хайлович останавливался у Ивановых и просил Марию Александровну играть его любимые пье­сы, особенно Hochzeitmarsch Mendelsohn — Bartholdi, который она художественно испол­няла».
Воспитанник Константиновского межевого института Н.Н. Фон-Фохт вспоминает о том, как Достоевский проводил лето в 1866 г. в Люб­лине у Ивановых: «Одна из дочерей А.П. Ива­нова, уже взрослая девица и отличная музыкан­тша, была большая трусиха. Федор Михайлович это хорошо знал и нарочно рассказывал ей на сон грядущий такие страшные и фантастические истории, от которых бедная Мария Александров­на не могла подолгу заснуть. Федора Михайло­вича это ужасно забавляло <...>. Ф.М. Достоев­ский очень любил музыку, он почти всегда что-нибудь напевал про себя, и это лучше всего обозначало хорошее настроение его духа. В этом отношении вторая дочь А.П. Иванова, Мария Александровна, ученица Московской консерва­тории, доставляла ему большое удовольствие своею прекрасною игрою. В одном только они расходились: Мария Александровна была боль­шая поклонница Шопена (как и вообще все жен­щины), между тем как Федор Михайлович не особенно жаловал музыку польского композито­ра, называя ее "чахоточной". Он превыше всего ставил музыку Моцарта и Бетховена, а из рус­ских композиторов очень любил произведения Глинки и Серова, в особенности оперу последне­го "Рогнеда"».
Иванова сама рассказывает о люблинском лете 1866 г.: «Дни и вечера Достоевский прово­дил с молодежью. Хотя ему было сорок пять лет, он чрезвычайно просто держался с молодой ком­панией, был первым затейником всяких развле­чений и проказ. И по внешности от выглядел мо­ложе своих лет. Всегда изящно одетый, в крах­мальной сорочке, в серых брюках и синем свободном пиджаке, Достоевский следил за сво­ей наружностью и очень огорчался, например, тем, что его бородка была очень жидка. Этой сла­бостью пользовались его молоденькие племян­ницы и часто поддразнивали дядюшку его "бо­роденкой". Несмотря на большую близость с детьми Ивановых, Достоевский все же всех их звал на "вы" и никакие выпитые "брудершафты" не помогали ему отказаться от этой привычки.
<...>. После ужина бывало самое веселое вре­мя. Играли и гуляли часов до двух-трех ночи, ходили в Кузьминки, в Царицыно. К компании Ивановых присоединялись знакомые дачники, жившие в Люблине по соседству. Во всех играх и прогулках первое место принадлежало Федо­ру Михайловичу. Иногда бывало, что во время игр он оставлял присутствующих и уходил к себе на дачу записать что-либо для своей работы. В таких случаях он просил минут через десять прийти за ним. Но когда за ним приходили, то заставали его так увлеченным работой, что он сердился на пришедших и прогонял их. Через некоторое время он возвращался сам, веселый и опять готовый к продолжению игры. Рассказы­вать о своей работе он очень не любил.
У Ивановых любили играть в пословицы. Федору Михайловичу обыкновенно давали самое трудное слово. Он рассказывал в ответ на вопрос длинную историю, страницы в две, три, и угадать слово было невозможно. Часто он расска­зывал по вечерам жуткие истории или предла­гал присутствующим проделать такой опыт: про­сидеть в пустой комнате перед зеркалом минут пять, смотря, не отрываясь, себе в глаза. По его словам, это очень страшно и почти невозможно выполнить.
Недалеко от Ивановых жила семья Машковцевых. Родители уехали за границу, а несколько дочерей в возрасте четырнадцати—семнадца­ти лет оставались под надзором немки-гувернантки. Она была чрезвычайно строга с ними и об­ращалась как с маленькими детьми. В девять часов укладывала спать, и на всякий случай от­бирала обувь на ночь, чтобы предупредить воз­можность тайных прогулок. Федор Михайлович терпеть не мог эту немку, звал ее "куриная нога в кринолине" и жалел ее воспитанниц. Он пред­ложил однажды вечером забрать с собой нужную обувь и отправиться поздно вечером к даче Машковцевых. Здесь он перед окном гувернантки спел пушкинский романс: "Я здесь, Инезилья..." — и когда было очевидно, что гувернант­ка крепко спит и не просыпается на пение, то компания обошла дом кругом, помогла выбрать­ся наружу девушкам, снабдив их первоначаль­но нужной обувью, и взяла с собой на прогулку. Такие проказы продолжались несколько ночей подряд.
Люблино в это время принадлежало богатым купцам, Голофтееву и Рахманину. Одного из них звали Петр, другого Павел. 29-го июня, в Пет­ров день, именинники устраивали большое тор­жество, с званым обедом, увеселениями и фей­ерверком. Съезжалось богатое московское купе­чество; дачники, жившие в Люблине, также получили приглашение. Такое приглашение вместе с Ивановыми получил Достоевский. Сест­ра Вера Михайловна очень уговаривала его пой­ти на обед, он отказывался, наконец согласился с условием, что скажет в качестве спича приго­товленные стихи. В.М. Иванова захотела заранее знать, что он придумал, и Достоевский прочел:

О Голофтеев и Рахманин!
Вы именинники у нас.
Хотел бы я, чтоб сам граф Панин
Обедал в этот день у вас.
Красуйтесь, радуйтесь, торгуйте
И украшайте Люблино.
Но как вы нынче ни ликуйте,
Вы оба все-таки...!

На торжественный обед Достоевский не по­шел, несмотря на просьбы сестры, а потихоньку сговорился с молодежью, забрав провизию, уйти гулять на весь вечер в Кузьминки, на Толоконниковы дачи. На прогулке было очень весело, и компания вернулась в Люблино только к две­надцати часам ночи, к фейерверку. В.М. Ивано­ва была по этому поводу очень недовольна бра­том».
Приехав в Москву в конце мая 1880 г. на Пуш­кинский праздник, Достоевский слушает Ива­нову, которая «играла Бетховена очень хорошо». О последних годах Ивановой рассказывает В.С. Нечаева: «М.А. Иванова давала уроки музыки, в ее кро­хотном домике в Даровом много места занимал старинный прямострунный рояль, и она по моей просьбе сыграла мне что-то из пьес Мендельсо­на. Ей было лет под восемьдесят, она охотно и живо беседовала, читала на память стихи и сме­ялась вперемежку с жалобами на тяжелые усло­вия, в которых ей приходилось существовать. О гениальном дяде она говорила без особого пи­етета и даже мимоходом бросила шутливую фра­зу: "Достоевского студенты выдумали". С ка­ким-то старческим озорством она, сидя за роя­лем, вдруг начала наигрывать царский гимн ("Боже царя храни") и, смеясь, спросила нас, как нам нравится "этот мотивчик?" Это была вовсе не провокация, а именно какая-то озорная шут­ка. У нее были плохие отношения с крестьяна­ми, на которых она жаловалась, так же как и на "начальство", т.е. Зарайский музей, в ведении которого находился ее дом как историческая реликвия. Дом был действительно в плохом со­стоянии; погнулся, покривились стены, облупи­лась краска, покоробился потолок, половицы скрипели. Если летом сюда приезжали ее млад­шие сестры, то на зиму сама Мария Александ­ровна уезжала в соседнюю Черемошню, к сест­ре, которая там учительствовала: отопить Даровский домик зимой ей было не по средствам с ее пенсией, а потому там топилась только кух­ня, где жил сторож».
Журналист А. Дроздов, побывав в Даровом в 1924 г., зарисовал облик Ивановой: «Вас встре­чает Мария Александровна. Она больна ногами, ходит с палкою, на седых волосах ее наколка, и от складок старомодного платья ее пахнет ухо­дящим временем, уходящими людьми, уходя­щим бытом. Вся жизнь ее — здесь, среди этих чистенько прибранных комнаток, среди фрукто­вого сада и раскидистых лип. Охрипшая болон­ка трется у подола ее широчайшей юбки. Сло­жив на столе желтые, со вспухшими венами, руки, она говорит о том, что домик приходит в ветхость, что никто не помнит Достоевского, что в Чермошне нет даже школы имени его».