Фирсов Николай Николаевич
[1839 — после 1914]
Писатель и публицист (псевд. Л.Рускин). Окончил Михайловское артиллерийское училище в Петербурге, посещал военную академию. В 1914 г. в «Историческом вестнике» (№ 6. С. 897-899) Фирсов опубликовал мемуары «В редакции журнала "Русское слово" (из воспоминаний шестидесятника)»: «...Я Федора Михайловича нередко встречал у А.Н. Плещеева, с которым был знаком не профессионально, а с раннего детства, потому что младший брат моего отца был его университетским товарищем или приятелем. О близких же отношениях между Достоевским и Плещеевым всем известно.
Как-то вечером в конце 1858 или в начале 1859 г. (я тогда только что вышел из Михайловского артиллерийского училища и слушал лекции в военной академии) я зашел к Плещееву, жившему в Болотной (ныне Коломенской улице). Я застал у него Достоевского [это было в 1860 г., так как в конце 1858 или в начале 1859 г. Достоевский был еще в Семипалатинске. — С. Б.]. Федор Михайлович по своему обыкновению ходил беззвучно (он любил мягкую обувь) взад и вперед по скромно обставленному зальцу. Сухонькая старушка, мать хозяина, сидела на диване. Плещеев говорил о направлении некоторых толстых журналов того времени "великих надежд и начинаний" и особенно о литературной критике в этих журналах. Он часто прерывал свою речь, словно вызывая Достоевского высказать свое мнение, но тот равнодушно отмалчивался, может быть, просто по своей привычке под говорок других обдумывать предстоящее изложение одного из своих романов. Я уже знал ранее, что это обдумывание совершалось у него всего успешнее на ходу и иногда поглощало всецело его мысль при самой неподходящей шумной обстановке. Несколько лет спустя, например, когда мы с ним одновременно жили летом на минеральных водах Старой Руссы [Достоевский стал ездить в Старую Руссу с 1872 г. — С. Б.], Федор Михайлович почти ежедневно под вечер приходил совершать свою прогулку в общественный сад, где гремела в это время музыка, и ходил, волоча ноги в мягких сапогах, кругом оркестра, заложив руки за спину, немного горбясь, одиноко и безмолвно. Он, по-видимому, не обращал внимания, может быть, не сознавал ни присутствия густо толпившейся, трескотно болтавшей публики, ни грохота военных труб.
Возвращаясь же домой, как мне рассказывали близкие ему лица, он почти неизменно сию же минуту диктовал, и тоже на ходу по комнате, несколько страниц романа, которым был занят в данное время.
У Плещеева во время упомянутого мною вечера Достоевский изредка останавливался, но только на несколько секунд, как будто собираясь что-то сказать. Но, должно быть, раздумывал и снова волочил ноги по паркету... Плещеев между прочим упомянул о Пушкине и об отношении к его поэзии некоторых современных критиков. Тогда Достоевский встрепенулся, резко остановился и, обратясь почему-то прямо ко мне, сказал твердым, но тихим голосом:
— А вот, помяните мое слово, недалеко время, когда и Пушкина станут грязью обливать... Вот вы, молодежь, наверно, это увидите... А нам бы лучше не дожить до этого.
Затем, повернувшись на своих беззвучных подошвах, Федор Михайлович опять засновал по диагонали зала. Плещеев, видимо озадаченный и удивленный, ничего не нашелся сказать, а, помолчав немного, как-то неуверенно рассмеялся и стал доказывать, что "это уж совсем невозможно". Старушка даже всплеснула руками, выронив свое вязание, и почти взвизгнула:
— Ну, уж вы, Федор Михайлович, скажите тоже!
Достоевский только мельком оглянулся и строго утвердительно кивнул головой.
Я был скорее огорчен, чем поражен; мне вдруг стало чего-то очень жалко. Не Пушкина, а нас самих — молодежь выросшую на его произведениях. Мне чуялось, что Достоевский не ошибается, как ни жестоко было его прорицание. Хотя мне редко случалось беседовать с Федором Михайловичем, но проницательность его меня неоднократно поражала...».