Александров Михаил Александрович

[1844 — 17 (30) марта 1902, Петербург]

Коллежский асессор, метранпаж в петербургской типографии А. И. Траншеля, где печатался в 1873 г. редактируемый Достоевским «Гражданин», а затем метранпаж в петербургской типографии В. В. Оболенского, где в 1876–1877 гг. печатался «Дневник писателя». В 1874 г. в № 19–22 «Гражданина» печатался его очерк «Из воспоминаний простого человека. Мой учитель». Официальное знакомство Достоевского с Александровым в конце 1872 г. перешло в близкие отношения, разумеется, в той мере близости, какая могла быть между писателем и метранпажем.

Известны 60 писем и записок Достоевского к Александрову за 1873–1877 гг., причем сохранились автографы 52 писем и записок и две записки Александрова Достоевскому за 1876–1877 гг., хранящиеся в ИРЛИ. По письмам Достоевского можно проследить, как сближались постепенно он и Александров. Первое письмо — совершенно деловое от 6 или 13 января 1873 г.: «Г-н Александров, прошу Вас, потрудитесь сейчас же прийти на минутку в типографию. Я и секретарь редакции Вас дожидаемся. Без Вас нельзя решить. Редактор Ф. Достоевский», затем письмо от 16 сентября 1873 г.: «Люб<езный> Александров, я из корректуры кое-что исключил, но полагаю, не нарушил Ваших расчетов. И в этом более 400 <строк>. Все вычеркнутые строки исключить непременно. Прошу Вас очень доставить прилагаемую при сем записку князю [В. П. Мещерскому]. Очень нужное. Ваш Достоевский...» и, наконец, письмо от 21 февраля 1874 г.: «Любезнейший Михаил Александрович, статьи моей к этому N не будет <...>. А об стихах скажите князю, которого Вы увидите раньше меня, — то есть насчет строк, так как у нас выходит лишнее. Он и решит Вам этот пункт, сообразуясь с своими статьями. Ваш Достоевский».

Александров оставил воспоминания «Федор Михайлович Достоевский в воспоминаниях типографского наборщика в 1872–1881 гг.», опубликованные в «Русской старине» (1892. № 4. С. 177–207; № 5. С. 293–356). Жена писателя А. Г. Достоевская познакомилась с воспоминаниями Александрова в рукописи, о чем свидетельствует ее письмо, напечатанное в № 5 «Русской старины» за 1892 г., вслед за воспоминаниями Александрова: «16 ноября 1891 года. С истинным удовольствием прочла я Вашу статью, глубокоуважаемый Михаил Александрович. Она мне живо напомнила старое, незабвенное время. По моему мнению, Вы в Вашем произведении чрезвычайно метко схватили все характерные черты покойного Федора Михайловича и обрисовали его таким, каким он был в домашней, повседневной жизни. Эта сторона мало кому известна, кроме близких к нему людей, к которым, несомненно, принадлежали и Вы <...>. Искренно Вам преданная и уважающая А. Достоевская» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 2. С. 534).

«...Первое впечатление, произведенное на меня Федором Михайловичем, — вспоминал Александров, — было похоже на те впечатления, какие он первоначально производил на большинство людей, имевшим с ним дело впервые, и при каких оставались те из этих людей, которым не пришлось сойтись с Федором Михайловичем покороче... С первого взгляда он мне показался суровым и совсем не интеллигентным человеком всем хорошо знакомого типа, а скорее человеком простым и грубоватым; но так как я знал, что вижу перед собой интеллигента, и притом интеллигента высокой степени, то меня, прежде всего, поразила чисто народная русская типичность его наружности, причем маленькие руки его, хотя, разумеется, и чистые и мягкие, но с уродливыми ногтями на некоторых пальцах, представлявшими собою следы грубого, тяжелого труда, еще более усиливали последнее впечатление, а голос и манера говорить довершали его... При всем этом, одетый в легкую выхухолевую шубку, худощавый, с впавшими глазами, с длинной и редкою русо-рыжеватою бородою и такими же волосами на голове — Федор Михайлович напоминал своею фигурою умного, деятельного промышленника-купца, но такого, однако ж, купца, который походил на думного боярина времен допетровской Руси, как их пишут наши художники на исторических картинах; это последнее сходство в наружности Федора Михайловича тотчас же смягчило во мне впечатление о грубоватости. Впоследствии, из долгих сношений с Федором Михайловичем, я составил себе определенное понятие об обращении его: оно было твердое и потому казалось грубоватым; нередко оно бывало нетерпеливым и потому как бы брезгливым, что случалось под влиянием нервного расстройства — последствия пережитых тяжких испытаний, напряженного умственного труда по ночам и страшной болезни его — эпилепсии.

Между прочим, под влиянием первых впечатлений, я находил, что Федор Михайлович был человек мнительный, недоверчивый. Так, например, я заметил, что он, говоря со мною, пытливо смотрел мне прямо в глаза или вообще в физиономию и, нисколько не стесняясь встречных взглядов, не спешил отрывать своего взгляда или переводить его на что-либо другое; становилось неловко под влиянием этого спокойно-пытливого взгляда. Впоследствии, когда Федор Михайлович узнал меня короче, он уже не употреблял этого приема в разговоре со мною, и хотя по-прежнему смотрел прямо в лицо, но это уже был взгляд просто спокойный, а отнюдь не испытующий.

Из только что приведенного личного опыта и из последующих неоднократных наблюдений над этою характерною чертою Федора Михайловича я составил себе следующее заключение. Он был недоверчив к людям, мало известным ему вообще... Где-то, в своих сочинениях, он сам признается, что очень неохотно заводит сношения с незнакомыми ему людьми, предвидя неизбежные в будущем, может быть, очень даже близком будущем, столкновения с этими самыми людьми, с которыми только что начинаешь знакомиться... В отношении же к неизвестным ему простолюдинам он был недоверчив в особенности. Насчет последнего обстоятельства, на основании слышанных отзывов и моих личных наблюдений, я составил себе следующее объяснение. Вступая в сношение с незнакомым простолюдином, будучи сам известным ему, Федор Михайлович мог рассчитывать, что простолюдин этот знает поверхностно историю его ссылки, то есть знает, например, что Федор Михайлович был в каторге, но не знает или, что одно и то же, не понимает, как следует, за что он был в каторге, и потому, чего доброго, благодаря своей невежественности, так вот и смотрит на него, как на бывшего каторжника, и, сообразно этому своему взгляду, пожалуй, и относиться к нему станет как к таковому. Ввиду этого Федор Михайлович считал нужным быть строго-серьезным в обращении с субъектами, образ мыслей которых был ему совершенно неизвестен, и только уже потом, вполне убедившись в отсутствии грубого предубеждения к себе, начинал относиться к исследованному таким образом субъекту с доверием, степени которого бывали, однако ж, различны. Ко мне, например, впоследствии он относился с полным доверием потому, что не имел поводов сомневаться в искренности моего уважения к нему, и обращался со мною как равный с равным, то есть попросту, потому что не рисковал наткнуться на неожиданную грубость или даже дерзость, как это нередко бывает в сношениях деловых, какими по преимуществу были мои сношения с Федором Михайловичем, тогда как с другими, тоже нужными ему, лицами в типографии обращение Федора Михайловича было всегда строго-сдержанным, а каких-либо отношений к нам, например, денежных по изданиям, даже совсем избегал, имея возможность поручать эти дела своей супруге...».

Воспоминания Александрова содержат много интересных истинных фактов, тем любопытнее те строки его мемуаров, которые впервые приводит в 1973 г. И. С. Зильберштейн: «Много нужно было личной симпатии и уважения к издателю этого маленького и потому мало дающего заработка, но очень беспокойного журнала, что отдавать всё необходимое ему внимание, какое требовалось для тщательного его воспроизведения и выпусков в желаемые сроки — не жертвуя “Гражданину” — журналу еженедельному, солидному в смысле заработка, и обусловлено срочному. Мудрено было в небольшой типографии организовать работу так, чтобы при полном отсутствии работы для “Дневника писателя” в первые три недели каждого месяца проделать всю вышеприведенную процедуру рабочую в последние полторы недели. Но симпатии и уважения к Федору Михайловичу и его делу у меня было много, и потому я всё это делал для него» (Литературное наследство. Т. 86. С. 134).

Последний раз Александров виделся с Достоевским в декабре 1880 г., после чего присутствовал на его похоронах.